— Это было так давно! Я была глупой и маленькой. Теперь я знаю, что таких дверей не существует. А жаль!
— Откуда ты знаешь? Может быть, ты не успела добраться до нужной? Или не заметила, прошла мимо.
— Нет! — засмеялась она. — Я их все проверила. Все-все! Но это ничего: в итоге я смирилась и решила, что наш мир в целом не так уж плох. И в нем тоже порой случаются маленькие чудеса, — она бросила лукавый взгляд в его сторону. — К тому же никогда нельзя быть уверенным, что по другую сторону двери окажется светлое и доброе место. А вдруг там будет что-то смахивающее на ад?..
— Да, мы никогда не знаем, куда нас выведет та или иная дорога.
— Ты так говоришь, словно тебе ведомо об этом больше других. А ну, колись сейчас же: неужели ты все-таки нашел ту волшебную дверь?
— Конечно нет, милая.
Пораженный ее вопросом, Алексей решил, что обязательно расскажет ей всё. Но не сейчас, позже. Еще не время. Он ведь не собирался уходить отсюда в ближайшем будущем, да и в отдаленном, скорее всего, тоже. Пусть это тупик, как сказал бы Привратник, но пока он его устраивал — он согревался улыбкой и нежным смехом Лели. Дорога же измучала его. Хотелось покоя и тишины — внешней и внутренней. И еще он страстно желал забыть Наки и Гоа, как забывал всех, встреченных на пути. Но они почему-то не желали уходить из памяти и сознания. Их последние образы на фоне мрачного лабиринта с вонючей водой и сводящим с ума звоном преследовали его, истязая совесть, доводя до отчаянья, бесслезного и немого…
— Обидно, что сегодня облачно и почти не видно звезд! — Леля уютно вжалась в его плечо, простым этим движением отогнав угрюмые мысли. — А то бы я показала тебе Венеру. Я очень люблю эту планету, она необычная, странная: бывает утренняя и бывает вечерняя, и у каждой свое значение. В мифологии майя утренняя считалась воительницей и убийцей, а вечерняя — шлюхой.
— Не очень-то они ее жаловали!
— Да нет, просто их культура не отличалась повышенным миролюбием и добродушием. Венера была центральной фигурой в их верованиях, даже священный календарь у них основывался на ее цикле.
— Увлекаешься мифологией?
— Немножко. Я многим увлекаюсь по чуть-чуть. В итоге — куча поверхностных знаний, а глубины нет.
— Может, это и хорошо: с любым человеком сумеешь поговорить о том, что ему интересно.
— Это разговоры на один раз. А в следующий раз опозорюсь, потому что начну повторять одно и то же. Скажи, ты и правда совсем ничего не помнишь из своего прошлого? Мне почему-то кажется, что помнишь, но не хочешь говорить. Это так?
— Нет. Ничего не помню.
— Совсем-совсем? Так это же здорово! Ой, извини, не хотела тебя обидеть. Тебе, наверное, это вовсе не в радость.
— Еще бы. Память — это душа. Это человек, целый. А кто я? Безногий-безрукий инвалид, обрубок на колесиках. О чем можно разговаривать с таким?
— Не говори так! — горячо возразила девушка. — Во-первых, рано или поздно ты всё вспомнишь. Всё-всё! И не будешь инвалидом на колесиках. А потом, это смотря с какой стороны посмотреть. Вот мне, к примеру, нередко хотелось взять — и всё-всё забыть. И начать заново, по-другому, без привязок и ниточек, связывающих тебя с людьми, без прошлых обид и прошлых разочарований, без детских ран. Может, тогда все получилось бы иначе и намного лучше? Знаешь, как хотелось бы мне забыть разрыв с человеком, с которым мы прожили вместе три года? Было очень больно и очень обидно. Несправедливо больно, потому что…
— Не надо! — Алексей сжал ее руку. — Я знаю. Ты делилась со мной этой обидой, когда я был в коме.
— Вот видишь! Ну, какой же ты славный — умел утешать меня, даже когда не двигался и не говорил!..
Слова Лели вновь перебросили его в прошлое, к Наки и Гоа. Привязки и разочарования, обиды и стыд — как много, оказывается, накопилось. И не избавиться, не порвать… А сколько их — нанесенных ему и нанесенных им — обид, которые он не помнит? Тех, что накопились за двадцать шесть лет жизни и были стерты из памяти милосердной амнезией? Что, если он убил кого-то? Предал, вверг в отчаянье?..
Алексей поежился. Пожалуй, стоит попросить Станислава, чтобы он прекратил поиски его родных — лучше пустота и незнание.
Заметив его движение, девушка поняла его по-своему. Она затеребила его за рукав, поднимая со скамьи и поворачивая в сторону больницы.
— Бедненький, ты совсем замерз! Да и про время мы напрочь забыли. Анатолий Семенович с меня голову снимет за такую безответственность! Давай-ка припустим с тобой. Ничего, не расстраивайся: я краем уха слышала, что тебя собираются выписывать уже завтра. Так что мы еще с тобой успеем и нагуляться, и наговориться!
У ворот больницы Леля притормозила. Повернув его лицом к себе и очень серьезно всматриваясь в зрачки, проговорила:
— Только учти, Алеша. Тебе придется завоевывать меня очень долго — чтобы я стала окончательно твоей и полностью доверяла тебе. Ты уверен, что готов к этому?
— Мы не ищем легких путей. Более того, могу сказать, что трудности меня даже радуют. То, что легко дается, так же легко и безболезненно — а главное, быстро, и исчезает.
Улыбнувшись, он привлек ее к себе и поцеловал в макушку с теплым щекотным вихром. Как всегда от нее пахло лавандовым мылом, смолой и загаром…
…Ему приснилась Наки. Она смотрела исподлобья — тревожно и вопросительно. А потом рассыпалась на тысячу крохотных синекрылых бабочек-драконов. Он звал ее, покуда они не облепили его всего и не забились в горло.
Проснулся он весь в поту, со стойким ощущением, что ему не хватает воздуха. Вставая, Алексей осторожно вытянул левую руку из-под шеи Лели. Она не проснулась, лишь сладко промурчала. Она всегда спала крепко и засыпала мгновенно — не погружаясь, но падая в сон, и почти никогда не помнила, что за сновидения ее посещали.
Иногда Алексей завидовал этой ее особенности, но чаще сочувствовал.
Как ни парадоксально, но в последнее время он начал испытывать к своему «благодетелю» нечто вроде признательности. Хоть и не признавался себе в этом чувстве. Квартира, которую для него сняли, оказалась замечательной. Небольшая — одна комната и просторная кухня — она являла собой образец вкуса и уюта. Выдержанная в золотисто-зеленых тонах, с мягким диваном и плетеным креслом-качалкой, без излишеств типа телевизора, но с компьютером. Последним, правда, Алексей почти не пользовался (он явно не был ни программистом, ни дизайнером — в той, неведомой ему жизни до катастрофы). Зато Леля с детским восторгом просиживала за монитором часами, рисуя, играя или слушая музыку. Она вообще легко и гармонично вписалась в интерьер. Когда ее не было дома — в квартире не хватало существенной детали, не хватало законченности.
Алексей прошел на кухню и сварил себе кофе. Присел на подоконник. За стеклом правила бал осень — поздняя, грязная. Снег еще не выпал, а листья уже облетели, и оттого все вокруг казалось сумрачным и безжизненным. Редкие ранние прохожие под разноцветными зонтами (единственные яркие пятна в пейзаже), завеса дождя, раскрашивающая все вокруг одной краской — серости и стылости…
Прошло уже два с лишним месяца с тех пор, как он пришел в себя. Он стал Алексеем полностью, от Дийка ничего не осталось. Бреясь по утрам, он уже не удивлялся своему отражению в зеркале. Уже не проводил ладонью по затылку в попытке запутаться в длинных прядях — как делал прежде, когда задумывался или озадачивался. Вместо этого потирал теперь гладкий или щетинистый подбородок.
Поначалу он работал в гостинице Станислава, но быстро уволился, не желая зависеть хотя бы в этом. Нашел другую работу — в охране одного из офисов. Она не выматывала силы и оставляла много свободного времени.
Кофе был очень горячим, и когда на плечо ему легла легкая ладошка, от неожиданности он обжег губы.