Потому и кажется, что нет под солнцем важных вещей, а есть лишь пустяки. Или наоборот. Понять это способен лишь разум Божий, но не человеческий, аминь.
Сказывают, что в тот день Якуб вышел из толпы хамов с гордо поднятой головой, хотя на самом деле ноги у Кубы были словно из соломы, и он едва не наделал в штаны. Управляющий Мыхайло, мужик сухой и жилистый, схватил Кубу за шиворот и поставил перед вельможным паном.
Помещик лениво взглянул на хлопца. Хам как хам, все они одинаковы. Ясновельможному уже изрядно наскучили эти тупые рожи, пану захотелось повеселиться.
– Двадцать пять, – бросил он равнодушно.
– Ваше благородие, два дня косьбы… – неуверенно заметил писарь.
Шляхтич смерил его взглядом.
– Будешь меня учить, дармоед? Двадцать пять. Кайзер разрешает, закон на мой стороне. Ну же.
Потом говорили, что Якуб храбро выстоял до конца порки и даже глазом не моргнул. Управляющий бил его и бил, а тот только смотрел на помещика, и взгляд у него был злой, очень злой. А когда ему в конце подсунули панский перстень для целования, Якуб на него плюнул, за что получил еще десяток палок, хотя по старым законам императора Иосифа больше двадцати пяти назначать было нельзя. Другие же утверждали, что Куба после девятнадцатого удара упал на землю без чувств. Помещика это грубое неповиновение привело в ярость, и пареньку отмерили еще десять палок, хотя кайзеровский закон гласит: двадцать пять – и баста.
Как это было на самом деле, сам хлопец не помнил, потому что после тридцать пятого удара он был уже не Кубой и не Якубом, а самой болью. Боль стучала в его теле и заливала глаза пунцовым мраком. Посреди этого мрака то и дело вспыхивали какие-то образы, и хлопцу чудилась то тут, то там проходящая мимо Мальва. Она появлялась то в толпе крестьян, то среди дворовых, то за спиной шляхтича. И никто ее не видел, один лишь Куба.
– Ну, а теперь музыка. – Помещик довольно потер ладони. – Петь, хамы, танцевать и веселиться! Это корчма, а не кладбище!
Оказалось, однако, что нет гусляра Йонтека Гацы – он задолжал не то пешую, не то конную барщину, и управляющий палкой перебил ему два пальца. Вперед вышли басист и барабанщик, но из одного баса и барабана настоящей музыки не выйдет. Потом кто-то шепнул, что Рубин Кольман держит в сундуке кларнет, и помещик погнал старого жида играть. Кларнет был древний, засиженный мухами и страшно хрипел, но вельможный пан уже хмурились от нетерпения и нервно трясли ногой, потому крестьяне принялись изо всех сил петь, танцевать и радоваться.
Куба очнулся под забором, когда ночь уже заволокла небо. Кольман по-прежнему мучил кларнет, а крестьяне пели все, что им только приходило в голову. Их благородие танцевали в самой гуще толпы и кружили то одну девку, то другую. И им ничуть не мешало, что жид играет еврейские мелодии, а крестьяне поют свои народные песни.
На миг померещилось хлопцу, что пан танцует с Мальвой, что она ведет его, кружит в танце и смеется, как дьяволица. Но стоило ему моргнуть, и девушка исчезла. А вельможный пан не танцевали, потому как они изволили быть совершенно пьяны, облеваны по самые колени и с трудом держались на ногах, а управляющий с писарем уже вели его к коляске.
VII. О змеях и колдовстве
Сказывают, что в мире нет более благодарного существа, чем змеи. Правда, Куба, отправляясь через несколько дней на панское поле отрабатывать долг по косьбе, ничего еще не слышал о змеиной благодарности. Именно тогда возле источника он встретил змею.
Источников в предгорьях великое множество. В каждой долине, даже самой маленькой, есть свой ручей, что вбирает в себя струи из множества родников, журчащих в лесных оврагах. Некоторые из этих источников смертельно опасны – их называют мофетами. Возле них нельзя долго стоять и тем более засыпать – можно лечь и не проснуться; воздух у такого родника тяжелый, им нельзя дышать. Это известно людям и некоторым диким животным, но овцам – уже нет. Овцы глупы и нуждаются в опеке, они могут заблудиться, подобраться к мофете и задохнуться.
Молодая змейка, что грелась на камне, видимо, тоже этого не знала. Мофета била из-под корней большой липы, как юная дева, осыпанная душистыми цветами. В начале лета все липы прекрасны, но эта – особенно. Под тяжестью ее буйного цвета прогибаются ветки. На змейку Куба наткнулся, когда устроил себе перерыв во время косьбы. Усевшись на самую нижнюю ветку дерева, стал уплетать белый хлеб с тмином, хреном и шалфеем. Солнце играло на лугу, июльский ветерок охлаждал охваченное жаром тело и снимал боль с желтых синяков, оставшихся после панских палок.
Змейка лежала под солнцем, сверкая словно обмазанной маслом шкуркой. Желтые пятнышки у шеи напоминали капли сока ласточкиной травы. Паренек потрогал змею палкой, уверенный, что она уже мертва, но рептилия вяло и с большим усилием свернулась, а бока у нее заходили, как у загнанной лошади. Йонтек Гаца, который в тот день тоже косил луг, собирался добить тварь камнем, но Куба не позволил. Он подхватил змейку двумя палками и отнес в тень, подальше от мофеты. Затем он облил плоскую мордочку водой из жестяной кружки. При этом он не удержался и погладил змеиное тельце; оно было теплым и гладким, и очень приятным на ощупь.