Музыканты по-прежнему спорили о нем, о необходимости -- или нет -- для него музыкального образования, о его будущем, но тот, о ком шла речь, нисколько не был озабочен: он жил в мире звуков, этот мир был беспределен, в нем он был дома, и ничто его не смущало. Центр мира был -- колокольный звон. Он слушал и писал свои гармонизации, лучшие из которых он посвящал мечте своей молодости -- девушке именем Ми-Бемоль, летавшей в хороводе крылатых подруг в пачках, похожих на цветки анемона, и улыбавшейся ему из этого сонма крылатых, который звался -- балет.
Все это погружалось в мои тетради с надписью "Звонарь". Ниже -"Повесть". "Посвящается Константину Константиновичу Сараджеву и Алексею Максимовичу Горькому".
Как было не добавить этого имени, когда Горький, человек такого писательского опыта и на поколенье меня старше, благословил меня на этот труд, настаивал на непременности написания этой повести, на воссоздании для потомков, скромного и радостного своим общением с миром человека! И я дала себе обещанье не увидеться с Горьким до тех пор, пока не смогу войти к нему с дописанной книгой, о которой он сможет сказать свое любимое: "Спето!". И повесть пелась и пелась...
В ней было уже десять печатных листов, подробно, верно и медленно, как майский жук по ветке, ползли страницы одиннадцатого листа. А двенадцатого...
По Москве шли слухи, что слава Котика шагнула далеко за пределы страны, что весть о его игре на колоколах колокольни святого Марона за Москва-рекою достигла других государств; что Америка предложила ему гастрольную поездку, для чего хотят обеспечить знаменитого звонаря-композитора колоколами... Но это походило на сказку, и тут начинались недоумения: как можно снабдить звонаря колоколами по всему ходу его передвижений из города в город? Конечно, это выдумка, чья-то фантазия, праздная сплетня, чепуха, вздор. Другое дело, если в каком-нибудь одном городе за границей ему соберут отовсюду колокола для своего рода колокольного концерта -- это еще возможно! Но, может быть, это -- болтовня ...
Время шло, повесть росла, близилась к концу, как мне казалось. И уже из нескольких очень толстых тетрадей восставал живой Котик Сараджев с его манерами, прибаутками, с его веселой готовностью встречаться с людьми, узнавать, входить в их жизнь, быть естественным, как ребенок, и поглощенным делом, как взрослый. Если сам он мало ценил свои вечера рояльной игры, неустанно мечтая о возможности играть на колоколах ежедневно, то это нисколько не мешало слушающим его рояль наслаждаться его гармонизациями.
Но вот книга о Звонаре, как мне казалось, окончена! Отложила -- пусть "отлежится" немного. Затем еще раз перечту и свезу ее, наконец, Горькому.
Меня останавливает слух: Горький болеет. Болеет... Значит, не до меня ему сейчас! Ну что ж, подождем. И тогда другая весть достигает меня: Котик Сараджев уехал в Америку. Как? Когда же?.. А вот в те недели, что не виделась с ним, когда дописывала книгу о нем. Да, говорят мне, как-то по договору, разрешили такую поездку, все устроили, посадили вместе с колоколами в поезд, проводили -- уехал.
Горький давно в России, объездил ее, участвовал в различных литературных объединениях, издавал, издает журнал... Не пойдешь к нему без книги -- а книга все-таки не кончена. Подзаголовок ее "История одной судьбы": могу ли я считать повесть конченной, не вместив в нее такую важную главу, как "Котик Сараджев в Америке"? Разумеется, я должна ждать! День набит: работа, быт, занятия языками с сыном -- даже нельзя понять, куда же вмещались частые встречи мои с Котиком? Сколько колоколен опробовала с ним "на предмет звука" и сколько ночей над тетрадями повести... И метет и метет метель жизни...
Дни, недели, месяцы -- шли, слухов -- множество. Но в моем занятом дне -- не до них. Непонятность с этой Америкой, отсутствие твердые данных... Все начинает казаться сном.
А вот реальность событий, узнанная мною десятки лет спустя. В 1930 году к Константину Соломоновичу, явились два американца с предложением его сыну, "мистеру Сараджеву", поехать в Соединенные Штаты, заключив контракт на год. Они обещали построить ему в Гарварде звонницу, закупив нужные ему колокола в СССР, и он будет давать колокольные концерты. Они слышали его звон, восхищены ведь это целая симфония на колоколах! Котик согласился на это предложение.
Вот в эти месяцы я не видела Котика -- он исчез; как я позднее узнала, он был предельно занят отбором колоколов, закупаемых Америкой для будущей звонницы. Он обходил колокольни, прослушивал звук любимых колоколов, составлял списки закрытых церквей, откуда их надо было снимать и сосчитывал их вес. Эти списки хранятся и поныне. Какие же это образцы и доказательства его трудолюбия! Как точны его указания, как подробны! -- нумерация колоколов, их названия, растущее число подборов -- и сколько жара и воли положено в эти списки. Подборов, из которых ему в итоге этого труда предстояло выбрать то, что поедет с ним за океан -- прогреметь, прозвучать русской славой на чужой земле! Нелегко было оформить столь необычное путешествие: немало времени заняло получение соответствующих документов. В итоге стараний и хлопот он получил бумагу на английском языке, где значилось, что "гражданину страны, которая не признана Соединенными Штатами, дается въезд на 12 месяцев как временному посетителю в роли эксперта по колоколам".
И Котик Сараджев выезжает в Америку, везя свой звон, который зазвучит на территории Гарвардского университета, куда стекутся толпы чужеземцев послушать советского звонаря. Но по пути следования "временного посетителя" происходит не совсем обычное происшествие. Провожавший Котика на поезд дал телеграмму, чтобы встретили его в Ленинграде, откуда завтра отойдет пароход. К удивлению встречавшего, Сараджева в поезде не оказалось. Положение было трудное: колокола уезжали, а звонаря при них не было. Более суток искали его и нашли: преспокойно и радостно сидел он на одной из ленинградских колоколен, уже вторично, видимо, проведя там звон во время утренней службы, восхищаясь звуком еще с поезда услышанных им колоколов, -- и, должно быть, забыл про Америку. Так пароход и отошел без него. Но много позже узнала я, что ночевать -- должно быть, на второй день -- он пришел к знакомому музыканту, Юрию Николаевичу Тюлину, композитору, и у него прожил, дожидаясь следующего парохода, несколько недель.
-- Контакта у нас не получилось, -- рассказывал Ю. Н. Тюлин, -- он то и депо пропадал, уходил, должно быть, осматривать колокольни, звонил, был возбужден предстоящей поездкой, тем, как там оборудуют ему звонниц, и настоящего общения у нас не получилось. На обратном пути я его не видал.
Передо мною фирменный бланк с немецкими словами: "An bort" ("На борту" -- заголовок пароходного почтового бланка). Из Америки он возвращался пароходом через Германию. Наверху страницы немецкое "Den" (обозначение числа) -- и пустая строка, без числа. Рукою Котика, крупно, карандашом:
1. 23-го числа во вторник я в Гамбурге. Накануне, в понедельник вечером, перед тем как ложиться спать, -- уложить сорочку с воротником крахмальным, вместо нее надеть обычную белую сорочку с постоянным ненакрахмаленным воротником. Переменить галстук.
2. Перед тем как выходить в Гамбурге, надеть кожаную куртку, теплую шапку и ботики.
3. На железнодорожном вокзале получить билет (по купону), затем получу (тоже по купону) дорожные деньги, 50 долларов.
4. Уже в Москве первым делом схожу в парикмахерскую; затем снимусь и отправлюсь, после свидания с папой, позвонить по телефону в Центр, кассу Большого театра (из Кисловской квартиры). Узнаю, как обстоят дела. После этого -- в театр увидеть Лену (Mi b) . Сговориться, когда можно с нею увидеться.. В ближайшую возможность схожу к М. А. Новикову (утром), имея при себе полученные 50 долларов (из Гамбурга) и 422 доллара, постоянно находящиеся при мне (из Кембриджа). На Российской границе -- обменяю я все эти деньги на русские и Лене (Mi b) дам 100 р. (50 из них ее матери).