— Погубили меня… — поник головой Спирька.
— Ничего, ты много наворовал у князя-батюшки, — примирительно сказал Парамон. — И никогда со мной не делился. Вот и считай теперь — мою долю отдал.
— Брата на солдата променял, — сказал Спирька и с ненавистью взглянул на Парамона.
— Все люди — братья! — наставительно произнёс поп.
Спирька аж застонал от страха, заметался из угла в угол, как крыса в клетке. Потом остановился, уловил злорадный взгляд Парамона.
— Головы ты моей не получишь! — прошипел Спирька. — Ладно, сам недоимку покрою. Объегорили вы меня — да ещё сочтёмся, сплетутся наши дорожки…
— Жди, неуч, жди, хе-хе-хе! — веселился поп.
— Досмеёшься! — пригрозил Спирька.
— Не велика беда твоя: князю скажешь, дескать, собрано согласно реестру. Всё сдано, как положено, амбары засыпаны. Князь и не заглядывает в них никогда — эка невидаль, зерно или горох, — миролюбиво проговорил Парамон. — Да не серчай зря, а то тебя удар может хватить!
— Тш-ш-ш! — предостерегающе зашипел Спирька. — Тут голос на пять комнат слышен… Ты, солдатик, сейчас к князю пойдёшь с нами. Доложишь сам о собранных податях…
…Ночной князь Данило Михайлович Стоеросов в шёлковом халате и любимых своих расшитых сафьяновых сапожках возлежал на низком турецком диване. Кольца сверкали на его пальцах. Конец длинной светлой княжеской бороды упирался в холм живота. Князь лишь недавно глаза от сна продрал и приказал подавать завтрак.
— А-а, отец Парамон пожаловал! Милости прошу! И солдат тут? воскликнул князь лениво. — Спирька! Что за примета солдата ночью встретить?
— К добру, князь-батюшка, доподлинно знаю — к добру! — поклонился Спирька.
— К добру? Гм-гм, — задумался князь. — Может, ты, солдат, подати мне с мужиков собрал?
— Собрал! — отрапортовал Игнат, вставая перед князем по стойке «смирно». — Вот ему, Спиридону, всё свёз, всё сдал. Зёрнышко к зёрнышку, яичко к яичку, телёночек к коровке.
— Верно, князь-батюшка, верно, — поклонился Спирька, пряча злобное сверкание своих немигающих глаз. — Всё сдал.
— О-о, молодец! — удивлённо произнёс князь и погладил бороду там, где она соприкасалась с животом.
Игнат представил себе, как в том месте борода через шёлк халата щекочет князю брюхо.
— Нужно его наградить! — продолжал князь. — Спирька, принеси солдату мою медаль… Пусть носит!
Спирька юркнул в высокую двустворчатую дверь, и не успел поп рта раскрыть, как уже прибежал Черт назад, держа двумя пальцами цветную ленточку. На конце её болтался медный квадрат.
Игнат взял ленточку с медалью в руки. На медном квадрате выпуклые буквы: «С бороды пошлина взята». В верхнем углу гвоздём пробита самодельная дырка — для ленты.
«Это ж бороденный знак! — с усмешкой подумал Игнат. — Такие давали тем, кто не хотел бород брить. Плати пошлину, получай значок и носи бороду на здоровье! Единственная, видать, награда князя за всю его жизнь… Но не пристало боевому солдату такие побрякушки на грудь прикалывать…»
— Доволен, солдат? — спросил князь. — Неделю будешь носить, чтобы все видели мою милость к тебе. Я добрый!
— Рад стараться, Данило Михайлович! — по-солдатски громко, словно он стоял не в княжеском покое, а на плацу, ответил Игнат. — Только недостоин я вашей княжеской милости. Если бы не Спиридон — ввек бы мне с недоимками этими не спраниться. Ему и честь должна быть оказана по праву, а не мне.
— Молодец, солдат! — снова похвалил Игната князь. — Люблю честных людей… Носи медаль, Спирька!
Спирька бросился целовать князю руки.
Поп Парамон подмигнул Игнату.
…Когда Игнат ушёл из усадьбы к себе в избушку, а поп Парамон, разомлев от горячего чая, прикорнул в каком-то закутке княжеских хором, Спирька позвал Дурынду и сказал ему хриплым шёпотом:
— Отныне ты будешь при солдате Игнате неотлучно! Смотри, слушай вдруг мужики с солдатом худое чего надумали. А самое главное: расписочку у него нужно выкрасть, бумажечку махонькую… Нынче на груди он её спрятал, а завтра, может, иное место для неё отыщет. Ты всё выведай — куда он её прячет, где хранит! Десять рублей тебе за ту бумажку дам!
8. Крылья ветряные
Солдат смёткою богат.
етряная мельница Спирьки-Чёрта стояла на невысоком холме, и её дырявые крылья были любимым местом ночлега всех проживающих в округе галок. Галочьи крики временами достигали такой силы, что заглушали лай сельских собак и даже колокольный звон церкви. Когда галки, вопя и крича, кружили вокруг мельницы, то казалось издали, что крылья ветряные кружатся вместе со стаей.
Иногда стая поднимала шум и среди ночи. Это случалось по разным причинам: то неожиданно поднявшийся ветер начинал крутить крылья старого ветряка, то к птицам подбирался какой-нибудь враг — хорь, крыса или деревенский кот-озорник.
Внизу под мельницей, огибая холм, текла река. Перед тем как сделать вокруг холма петлю, река, словно собирая силы и переводя дух, долго крутилась в большом омуте, свивала в жгут свои текучие прозрачные пряди. За ледяную ключевую воду и глубину непомерную омут прозвали Бесовым.
— Раз мельница Спирьки-Чёрта, значит, она Чёртова, — шутили крестьяне, — а раз так, то и омут Бесов…
Над омутом, у подножия холма, кусты и травы стояли яркие, зелёные, словно никакой засухи нет и не было. А почти рядом, наверху, коробилось, трескалось от непосильной жары поле и темнели, умирали, сгорали, как тоненькие свечки, стебельки ржи.
Надела земельного у Игната не было. Истосковавшись по работе, солдат всё время проводил на полосках деда Данилки и бабки Ульяны. Рыхлил землю, твёрдую, спёкшуюся в камень. Воду пытался носить с реки. Но что три дюжины вёдер могут поделать с палящим зноем, с жарой-убийцей?
— На мельнице галки так хозяевами и останутся, видно, — тяжко вздохнул дед Данилка. — Нам-то в этом году молоть нечего будет…
Игнат долго ходил вокруг мельницы. Остановился, подпрыгнул, повисел на крыле, которое накренилось ниже других.
— Что, Игнатка, задумал-замыслил? — спросил дед Данилка.
Он, положив руки на посох, сидел в тени мельчицы рядом с бобылём Савой. Тут же растянулся на земле Дурында, ни на шаг не отходящий от солдата.
Игнат отошёл от мельницы, уселся возле деда. Длинный нескладный Савушка только что вернулся с болота и принёс большую корзину грибов.
— Спасибо тебе, служба, — в который уж раз благодарил он Игната, теперь мужики по любой трясине ходят, что по лугу. Ух и места я в болоте отыскал — заповедные, право слово! Среди топи — остров. И луг там есть, и лес, и родники звенят, воркуют, как птицы. Трава на том лугу по пояс, ей-богу… Мягкая, ну прямо шерсть ягнячья. А грибов — не счесть. Как листьев, опавших осенью. И таких островов не один, не два…
И Савушка снова и снова показывал Игнату и деду Данилке свой нынешний грибной улов.
— Вот, глядите, каков барин! — крутил бобыль своих задубелых длинных пальцах толстячка-боровичка. — Ему знойко, он весь мокрый, а дух какой нутром земным тянет!
— А я уже забыл, какие они, грибы-то… Где им здесь расти, в таком пекле? — И дед Данилка нежно снял с тёмной шляпки гриба тонкий зелёный листочек.
Игнат взял листок из пальцев деда, понюхал его.
— Колосница болотная, — сказал он. — Горья трава, да раны заживляет хорошо. Приложишь — и затянется. Меня не один раз выручала матушкина наука травяная.
— Там на болоте чудес много, — радостно продолжал Савушка. — Я шалашик построил, ночую там.
— Чего ж ты, Игнат, на мельницу скакать начал? — спросил дед Данилка. — Задумал что или с какой радости?
— Наш командир говаривал: пускай ум наперёд в разведку, а без него как в потёмках, — сказал Игнат. — Мельница ведь ещё работать может.
— Да какая уж работа! — махнул рукой Савушка. — В неделю-то всего разок жернова и похрустят. Вон, гляди, поп Парамон едет, ему мешка два смолоть нужно. И снова хоть спи, хоть так сиди. Под вечер ветер набегает самая бы работа, эх, да нет её…