– Вот это верно! И в рог!
– Ага! Кто кого смога́, тот того и в рога!
– Ага! Ай! Ой!
– Вот тебе и ага!
– Ага! Ой!
– Ой, ни фига не бойсь: небось пронесет!
Одначе не бывает ни радости вечной, ни печали бесконечной. Поисточился запас матерной брани, поисточился и отчаянный заде́р*. Зато, откуда ни возьмись, откуда-то взялась жажда. Братыши запищали:
– Ну, полно браниться, пора бы напиться!
– Шо?
– Не вечно ж браниться, пора бы напиться!
– Шо?
– Ну да, полно драться, давай надираться!
– Шо?
– Не вечно ж драться, давай надираться!
– Шо?
– Ах, ох! Тот бит, энтот бит, и вон те тожде, понимаешь, биты!
– Шо?
– Ничего, за одного битого двух небитых дают! Однозначно!
– Шо?
– Не побив коллектива, не пить и пива!*
– Шо?
– Ну, объявляю вечный мир – до первой драки! – веско изрек мой старший братан, атаман.
– Шо, пан атаман?
– Ура! Ура! Ура!
– Ergo bibamus!* – ощо́* более веско изрек мой старший братан, атаман, бывший семинарист.
– Шо, панус атаманус?
– Ну, полно ум копить, пора пиво пить! Давайте ретиво пить пиво! – закричало большинство коллектива.
– Шо, братва?
Ну, тутоцка братцы в кабаке испробовали квасца да выпробовали медца да пивца. Допробовались, аж охмелели, и зело опробова́ли* медца да пивца, но никоим образом не квасца. А мне захотелось испробовать ружьеца, дабы опробова́ть его а́либо* шиш. Выскочил я во двор да запасся клочками газет из сортира. Парень я дюже запасливый, даже дюжо́ основательный: основательно запасся – все карманы штанов набил и ощо под штаны сунул да в штанины, ёшкина кошка, а ощо под бескозырку, за спину, за пазуху и в рукава впихнул немало! Утеплился так, що таперича никакой мороз мне не страшен, четыреждызначно!
А засим сел я на кобылку о тридцати девяти пе́жинах*, на свою тридцать девятую пежину, коя на хвосте, да и поехал в дубовую рощу дичь бить. А дорога моя пролегла через поле.
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (кажется – Бенедиктова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны следы старой битвы. Пегашка-то мне и го-го-говорит:
– И-го-го! Ваньша!
– О-го-го! Пегаша заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
– И-го-го! А вот чего-го: у меня поэтическое настроение! Четверостишие, понимаешь, вспомнила и хочу его-го, понимаешь, процитировать! Может быть, даже четырежды!
– О-го-го! И пера – о-го-го! – твоего?
– И-го-го!
– Вот это о-го-го, Пегаш!
– Ш-ш-ш, лучше не надо! – прошипел мой Внутренний Голос, злющий спросонья. – Ш-ш-ш!
– Нет, надо! – твердо изрек я. – Курица-помада!
– И-го-го! Тольки вот чего-го: я буду цитировать не совсем точно, на память. Ничего-го?
– Четырьмястишие – четырьмяжды да неточно? Лучше не надо, курица-помада! Ш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голос – а он энти неточности на дух не переносит.
– Нет, надо, надо, курица-помада! – твердо изрек я. – Хотя бы разок, однозначно!
– И-го-го! Ну так вот чего-го: «Восстало солнце на востоке. // Иван спешит в дремучий лес; // Пред ним открылся дол широкий // При блеске утренних небес. // Иван трепещет поневоле: // Он видит старой битвы поле».
– Я же вам сообщ-щ-щал, що лучше не надо, курица-помада! – прошипел мой Нутрений Голосище. – Я же вам говорил: «Ш-ш-ш!»
– Ах, энто про меня четырьмястишие! Спасибо, Пегашенька, отличные стишки! – мягко изрек я. – Какой потрясающий, энергичный реализьмец, ёшкина кошка! Аз обомомлел! Кто накропал? Лермонтов?
Пегашка ужасно осерчала и промолчала, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:
– Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак, курица-помада! Лучше поэзию надо знать! Жуковского не узнал! Скандал!
Пегашка обиженно промолчала, зато я презрительно прошипел моему Внутривеннему Голосарику:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани*, Гоша! Кыш-ш-ш!
Тут мой Унутренний Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:
– Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ее стишками! Надо подумать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы бы за ней и пеши шли! Ш-ш-ш!
– Ты это к чему, Гоша?
– А к тому! Чьто-то мне подсказывает, Иван, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади! Кыш-ш-ш, кыш-ш-ш!
– И-го-го!
– Это ощо зачем?
– Щобы не выставляться напоказ!
– А шо?
– А вдруг впереди – засада, курица-помада?
– Ну и шо?
– Так, дребедень: всадник – чудеснейшая мишень!
– Не бойсь ничего: небось пронесет!
– Небось ни шиша не пронесет! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Лучше всё-таки перестраховаться и слезть с лошади!
– И-го-го!
– Да ты, Гошка, оказывается, перестраховщик!
– И-го-го! И-го-го!
– Чтой-то мне подсказывает, Иван, шо ты – дурак! Однозначно!
– И-го-го! И-го-го!
На энто я своему Унутреннему Голосишке отповедую:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, курица-помада!
– На чужой спине беремя легко! – бе́кнул* Унутренний Гомон и уго-гомонился.
А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
– И-и-и-го-го-о-о!
Там, в лазоревых небесах – белогрудые облака; из-за облаков выглянула Смерть (ну, ты ее знаешь, описывать ее внешность излишне) да и кричит мне, помава́я* лучащейся косой:
– Здорово, Ванёк! Давно я тебя поджидаю, миляга!
– Мы с вами не знакомы, мадам! – бурчу аз в ответ. – Так чьто поджидать меня вовсе не треба!
Ту́тытька из-за облаков выглянул якой-то пень – здоровенный, собака, и корнями вверх! – и орет мне, размахивая шевелящимися корешками:
– Здорово, Ваньша! А меня-то ты помнишь? Давно я тебя поджидаю, миляга!
– А ты чьто за пень? – бурчу аз в ответ. – И здоровенный, собака! Чьтой-то я тебя не упомню!
– А я – пенышко Древушка Смертушки, Иванушка! Из двадцать шестой закомурочки! Ну шо, теперича вспомнил?
– И-го-го!
– Вспомнил, вспомнил, ёшкина кошка! А здоровенный, собака! Здоро́во, здорово!
– И ты будь здоров, Ваня, но недолго! А мы тут со Смертушкою тебя заждались, понимаешь! Мы так долго мечтали об этой встрече! Ну, давай, беги к нам, дурашманчик, чик-чик!
– И-го-го!
– Ну нет, извините, миляги, мне некогда: впереди много дел!
– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой запланирована блаженная встреча, подумай сам, дурак!
А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дураком, пусть лучше я буду перестраховщиком, понимаешь!» – и для перестраховки, понимаешь, остановил Пегашку да и слез с лошади.
– И-го-го!
И то́личко я с нея слез, как над головою моей – вжик! – пролетела пуля! Поверьте, повеяло запахом верной смерти! По энтому запашочку чую: небось оболочка у пули – медная, однозначно.
– А-а-апчхи!
М-да-а-а, не всякая пуля в кость, иная и в поле, а-а-апчхи!
Ну, тута и я решил пальнуть – из свово оружжа. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. Вынул из пулеметной ленты патрон, ижвлек жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох в дуло – а ветром-то порох и сдуло!
– А-а-апчхи!
Аз вынул из пулеметной ленты второй патрон, вынул жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох во второе дуло – а ветром-то порох вдруго́редь сдуло!