У нас-то в Калдырево ранее черти спокон веку не переводились. И ведь дьяволово отродье, как праздник какой, так мужики их по всему селу и гоняют, да где там с нечистой силой сладить, умаются только и попадают, кто где. Собирай их потом поутру. Да еще морок бесы наведут. Помню матушка батюшку из канавы за огородом тащит, а он сердешный жалуется: ведь у кума у Васьки сидел, а нечистые вона куда завели, да бока намяли, вся нутренная ноет. А меня, как замуж пошла, мой-то Гаврила свет Тимофеевич поза то лето чуть секирою не зашиб от чертей обороняючись. Полна изба, говорит, лукавых. Я-то баба, бабам их не видать. Так и батюшка из уездного говорил, когда мы его вызвали на беду нашу пожаловаться. Он с мужиками у старосты сидел кумекал, как с горем нашим сладить. Долго они сидели, устали очень. Так вот, когда мужики его уставшего под руки в сани несли, он и говорил: бабы есть сосуды греха, они нечистой силе не интересные, говорит, а вас мужики оченно я всех люблю поелику души у вас чистые, вот за вашими душами незапятнанными бесовское отродье и охотится. Долго они еще говорили, перецеловались все, потому большая у них симпатия друг к другу появилась, а как батюшку в сани сажали, перекувырнули бочoночек со святой водой, он весь на землю-матушку и вылился. Да батюшка не серчал, на счастье, говорит, люди добрые. И веришь ли, едва снег сошел - явился в село старец, Канареем назвался, велел мужикам избу срубить да пальцем ткнул в то самое место, святой водой окропленное. Тут, говорит, ставьте. Вот и привалило счастье, как уездный батюшка сказывал.
Старец как обустроился, к нему Варька-вдова зашла. Ейного мужа нечистая сила как раз на масленницу в болото завела, да там и сгубила, кабы сапогом за корягу не зацепился, так и тела бы не нашли. Принесла ему баклажечку с зельем, да пожаловалась на беды и свои и общие. Старец ей и говорит, ты мне только на слезы принесла, а неси-ка все зелье, какое в дому есть, чтоб другой раз не нести. А она: где ж тебе отец родной столько выхлестать за день, а потом-то неделю праздников не видать, мне-то не жалко, да на что ж тебе столько. А он: сказано - неси сколь есть, не твое дуры-бабы дело на что. У вас вона какая оказия творится, а мне ведомо, как нечистые рати укротить. Да остальным бабам тоже скажи пусть несут у кого чего из зелья припасено. И чтоб до нового урожая в избе больше штофа не оставляли. А то ничего не получится.
Народ темный у нас, принесть-то все принесли, но и заначили немало. И так боялись, что грозный старец дознается, что спрятали даже от своих мужиков. Тут праздник подошел, выпили мужики по чарке, по другой, по третьей, а по четвертой-то и нетути, все крепкий духом старец Канарей забрал. Нахмурились мужики, да где ж против святого человека попрешь, давайте, говорят, на сухую закусывать, ему нужней видать, вона что в избе его творится. А в той избе и правда, страх Божий, то шум гам, не иначе - воюет старче с нечистыми, то песни бесовские, видать прельщают враги человека святого, а то полдня тишь стоит, должно - старец молитвы творит. Короче, закусили мужики, беседу побеседовали, ан глядь, праздник, вечер, а ни единого бесеныша не видать. То-то возрадовались все, а особливо те хозяйки, что зелье заначили, знать не проведал старец. И бесов повыгнал и запас в хозяйстве остался.
Но не по их сталось.
Две недели не выходил отец Канарей из избы. Через неделю пошла Варька-вдова ему припас състной отнести. Вернулась вся в слезах. Зашла, говорит, а отец-то родной спит среди дня, да прям на полу, ишь как умаялся, за нас грешных с лукавым сражаючись. И был-то невелик телом, а нынче и вовсе плоть умертвил аскезою. Но духом крепок, истинно святой человек. А как вышел старец из своей избы, так все наши души грешные насквозь прозрел. Лукавите вы, говорит, хозяюшки, много зелья по погребам прячете, да себе же во вред. Вижу я чертей здесь рати неисчислимые. Всех повывести не по моим грешным силам, но покуда я с ими воюю, вас они не тронут. А как же мне воевать, коли вы, греховодницы, зелья не несете, в подполах прячете. Я вот пойду, пожалуй, по тропиночке, авось Господь приведет к людям праведным.
А народ-то увидал, что без чертей куда как лучше живется, ну мы всем миром к нему в ноги и упали: не покинь нас в беде, отец родной, одному тебе верим и все как скажешь сделаем.
С той поры и пошла у нас новая счастливая жизнь, один старец за нас мается; две недели затворничает, с бесами ратится, недельку отдохнет, тоже ведь нельзя живому человеку без отдыха при таких трудах небывалых.
Вот какой у нас человек святой. Уж если такой благословит, быть тебе, добрый молодец, грозой всех хармудар. Ну ступай, ступай, второй чарки не налью, а то кормильцу, как воротится, не хватит, а вожжи-то вон они, как раз под десницу ему на стене прилажены.
На том и пошел со двора Степаныч.
Пошел себе, да и думает, - нечто мне, добру молодцу, страшно с одной околицы села, до другой пройтить. Пойду себе, коли старцеву избу не найду, горе мне, православному, а ежели найду, горе вам, местные жители. Однако, вспомнил про молодуху околичную и акстился, соколик. Чай, не нечистая сила, местным то, поди, горя не сделаю.
А, елико скромен был, ничьих грез не имаючи, тихохонько Степаныч в окольную избы взошел, дабы спящего хозяина не будить. Восходит, а сам то и думает: "Ох, и верно же говорят, что крепок духом Отец Канарей. Столь крепок, что и огурчиком не худо бы закусить, как взойдешь". Думал отрок оглядется, да где там, темна изба, ни зги не видать. Ну да доброму молодцу и Мать-землица в чистом поле - постель, а уж избушка-то с полами деревянными и вовсе - палаты княжеские.
Свернулся Степаныч калачиком (а, вернее, кренделем о шести пудах), попону под голову - и спать.
И снится Степанычу сон, что пошел он ратиться без благословения и полонили его хармудары поганые. И самый главный распоганый хармударище, со страшной рожей деда Грини-самогонщика, не велит его смертью казнить, а велит посадить в нужник (прям туда, по самую шею) и ну над отроком