С таким набором вполне можно было пойти ва-банк (перепадали нашей Мане в жизни картишки и похужее), если бы не одна существенная загвоздка. Кабы Валентин Робертович оказался круглым сиротой, то он был бы бесценен, как баррель нефти в плохой год. Но дело усложнилось тем, что у Валентина Робертовича в анамнезе имелась мама... Нет, не так. Не мама, а МАМА.
Мама была диктатор-тиран наивысшей пробы. Эдакий домашний Сталин женского рода: без трубки, но зато с черными и гаденько подрагиващими при разговоре усами. Она безусловно и самоотреченно любила сына-тряпку и превентивно-упреждающе презирала всех его даже теоретических пассий за само собою подразумевающуюся женскую профнепригодность и, соответственно, за сам факт бессмысленного их на земле существования.
На этом-то последнем рубеже предзамужней обороны Маня и спотыкнулась, что неудивительно: переть против танка с обломанной вилкой смерти подобно. Грозная как тысяча опричников мама-Сталин сразу раскусила претендентку на ранимое сердце своего чадушки, уличила ее в корысти и слепом расчете, а после властным перстом указала несостоявшейся невесте на дверь. Потасканная физиономия Валентина Робертовича при взгляде на воинственно растопыренные мамины усы приобрела выражение пораженческой обреченности. Так, наверное, во время оно смотрели на сурового, но справедливого отца народов проштрафившиеся наркомы и комдивы. Памятуя о расстрельных статьях, пойти против генераллисимуса семьи Валентин Робертович не рискнул. Покорно-молча он отпустил облитую словесными помоями Маню в свободное плавание и вновь остался со своими матримониальными мечтами один на один, как Андрей Балконский с небом Аустерлица.
Не съехать в пучину депрессии обиженной и рассерженной Мане не дал внезапно появивишийся на ее пути Толик, дурак и алкоголик... простите, сектант и трудоголик. Блёклый как застиранные трусы Толик был адептом учения свидетелей Седьмого неба, всегда носил белые рубашки с аккуратными крахмальными воротничками и разговаривал блеющим полудохлым голоском. В свободное от вероучения время работал кормильщиком львов в зоопарке, каждый день ходил искать новых последователей по квартирам в свежепостроенных микрорайонах, за что неоднократно оставался бит, но сносил сии лишени стоически. Тихий, скромный и лысый как пасхальное иичко Толик показался Мане настоящим спасителем, а учение, что он проповедовал, представилось истиной в последней инстанции.
Маня сразу поняла как греховно она прожила несколько последних лет, одним днём перековалась в истово верующую, завязала с беспорядочными любовными похождениями и даже в пух и прах разругалась с безбожником-отцом, который чуть разом не поседел, узрев дочь в компании последователей чуждой всем православным атеистам веры. Отойдя от первого шока, бойкий папа-байкер пообещал устроить Толику Варфоломееву ночь и даже не тратить патроны, а сразу разможжить его голову прикладом от ружья, если он не засунет свои богомерзкие книжонки себе в задницу и не скроется из поля зрения со скоростью межконтинетальной ракеты. За эдакий мессендж Маня на отца смертельно обиделась и ему на зло тут же согласилась стать Толиковой женой, тем более, что больше жить с мужчиной во грехе не хотела.
Впрочем, жить с Толиком во грехе у нее все равно бы не получилось, потому что за месяц до бракосочетания на Толика наехал грузовик, причинив ему тяжкие телесные увечья. Врачи честно пытались вытащить несчастного с того света, но на них коршунами налетели остальные адепты и по религиозным соображениям запретили переливать своему «брату» постороннюю донорскую кровь. Медики немного посопротивлялись, рисуя трагические перспективы, но оказались бессильны в борьбе с твердыми убеждениями верующих. Маня билась в истерике и селезёнкой ощущала как с каждой минутой к ней возвращается забытая на дальней полке благоразумия папина воинствующая безбожность. Пока шли дебаты адептов с эскулапами Толик тихо скончался в палате реанимации. В гробу он лежал с лицом, изуродованнным встречей с бампером КАМАЗа, но при этом озаренным счастливой полублаженной улыбкой. Наверное, был рад, что отправился на Седьмое небо не оскверненным и не отрекшимся от веры.
После столь сильного потрясения чуть не лишившуюся последнего разума Маню маятником мотнуло в глубоко противоположную сторону и прибило к весельчаку и балагуру Антошке. Смазливый студент театрального училища, верующий только в систему Станиславского и в себя великолепного, был ровно на столько же лет младше Мани, на сколько она была младше Валентина Робертовича, то есть довольно ощутимо. Маню сей математический факт слегка настораживал, но больше забавлял и, подхваченная вихрем разнузданной молодой жизни, кою вел Антошка и другие заготовки будущих актёров, она не задумывалась о столь несущественных материях, а вовсю отдавалась новому любовному приключению.