«Литературность» как черта писателей «нового» времени отличает паломнические заметки Дашкова, рассчитанные, безусловно, на круг «посвященных». Для него изначально существует не какая-то реалия, а литературное упоминание о ней[59], т. е. «жизнь просматривается сквозь призму литературы, а литература — сквозь призму быта»[60]. Подобное же происходит и с библейскими образами: большинство из них возникают в памяти Дашкова как преломленные литературным источником. Так, силоамский ключ[61] у подножия Сиона воскрешает в его памяти строки «Потерянного Рая» Мильтона, а грек-паломник — сонет Петрарки.
Сравнивая сочинения Дашкова со «Сказанием» Пар фения, следует подчеркнуть: отличительная черта повествования последнего — совершенное отсутствие влияния светской литературы, как существующей отдельно от церкви, вне ее Писания и предания.
Совсем иным, иноческим, взглядом смотрел на Афонской гору автор «Сказания». С особой любовью он собирал предания Афона, сохраняющиеся среди «скитников и пустынножителей». Отношение Парфения к преданию наиболее ярко раскрывается именно в его повествовании об Афонской горе. Это не только достаточно распространенные и известные в церковном мире события, факты, но также «малые» чудеса и пророчества. Весь исчерпывающий рассказ Парфения об Афонской горе вполне можно назвать запечатленным преданием.
Этот рассказ совсем несхож с впечатлениями Дашкова. Так, смешение костей умерших иноков вызывает у Дашкова скорее недоумение, чем трепет: «…здесь бренные остатки людей, рожденных в разных странах, с различными свойствами, желаниями, чувствами; все они дышали для счастья, гонялись за мечтами, были игрою страстей, наконец, утомленные жизнию, искали покоя в уединении и, увы! Многие ли нашли его?»[62]. Что же касается многочисленных афонских обрядов и служб, то Дашков вовсе избегает рассказа о них, отсылая читателя к сочинению «многоречивого» Василия Барского. Автор очерков смотрит на святые места не только как паломник. В его восприятии литературная и эстетическая память явно доминируют над религиозными переживаниями. Каждый фрагмент очерков позволяет угадать в их авторе последователя карамзинской эстетики, эрудита и литератора. Именно поэтому Дашкову так интересен молодой монах, который оказывается «страстным почитателем Шиллера и Гете», читает наизусть «Ленору» Бюргера и «радуется, что она прекрасно переведена по-русски»[63].
Описание святых мест в очерках Дашкова достаточно точно, но, предельно сжато и кратко. Напротив, личные переживания путешественника изображены у Дашкова довольно подробно: «Нестерпимый жар и духота в каюте, палящий зной на палубе <…> вселяли в нас уныние и заставляли жалеть о бурях, с коими боролись мы в самых сих местах, на пути из Египта в Морею… Не так ли иногда, после бури страстей, в дремоте нравственной и с отвращением ко всему, что прежде нас пленяло, жалеем о сильных горестях, потрясающих бытие, но возвышающих душу?..»[64].
В отличие от эмоционального рассказа Парфения, в тексте «Русских поклонников в Иерусалиме» можно заметить некоторую непричастность автора к всеобщему действию — поклонению святыне: «Пусть холодные умы смеются над восторгами поклонников. Здесь, у подошвы Сиона, всяк — христианин, всяк верующий, кто только сохранил жар в сердце и любовь к великому»[65]. Из приведенного фрагмента не совсем ясно, причисляет ли автор себя к восторженным поклонникам.
Обобщенный образ паломника, присутствующий у Дашкова, особенно отличает его авторскую манеру от повествования Парфения.
На наш взгляд, говоря о паломнической поездке А. Н. Муравьева и сравнивая ее с путешествием Дашкова, Пушкин отдавал предпочтение Муравьеву, имея в виду именно некую отстраненность Дашкова от всеобщего поклонения святыне. Не называя имени автора, но цитируя текст «Русских поклонников…», Пушкин укоряет Дашкова в «любопытстве найти впечатления», а Шатобриана — в стремлении «обрести краски для романа»[66].
2
При анализе «Сказания» очень важным для нас оказывается тот предшествующий книге Парфения контекст паломнической литературы, к которому принадлежит «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева.
Перу Муравьева принадлежат стихотворения, поэтический цикл, драмы, очерки, мемуары и исторические трактаты. Трудно назвать литературную форму, к которой бы не обращался литератор. Несмотря на столь многожанровое творческое наследие, Муравьев остался известен прежде всего как автор книги о паломничестве.
59
Бытовые зарисовки Дашкова отталкиваются во многих случаях от конкретных наблюдений Шатобриана: «Мы не нашли в сей воде <иорданской> солоноватого вкуса, как говорит Шатобриан, хотя были на Иордане почти в одно с ним время года» (Дашков Д. В. Русские поклонники в Иерусалиме. С. 36). Или: «Что же касается до славного плода Содомского, то не всякий согласится с мнением Шатобриана. Черноватые, горькие семена отысканных им малых лимонов не похожи на пепел, и вообще его описание не соответствует нашим понятиям о сем обманчивом яблоке, снаружи прекрасном, внутри гнилом…» (Там же. С. 38).
60
61
Такой паломник как игумен Даниил не мог пройти мимо купальни, не упомянув о евангельском событии. Для Дашкова и упоминание, и цитирование Писания (Иоанн. 9, 6–8) необязательно.
64
66