Полутьма, нарушаемая лишь тусклым светом факелов, горящих у входов в шатры. Сколько же этих проклятых шатров - они были расставлены на добрые два-три километра, и в любом из них могла томиться его милая мать.
Карий крался, по очереди заглядывая в каждый шатёр, стараясь при этом оставаться незамеченным; его матери нигде не было видно, и юноша уже отчаялся бы её отыскать, если бы не случай. Около одного из шатров Карий едва не споткнулся о женский ботиночек из атласной ткани; он не мог ошибиться - пару этих ботиночек матери подарила её сестра, тётя Кария, на её свадьбу. С колотящимся от радостного волнения сердцем юноша заглянул в шатёр и остолбенел.
Посреди шатра на низком хромом табурете сидело то, что при жизни было его матерью, но теперь никак не походило на саму себя. Лицо этой женщины было срезано чем-то острым, превратившись в одно сплошное уродливо-красное кровавое месиво. Вместо носа, глаз и ушей у матери Кария были чёрные дыры, одна рука отсутствовала, пальцы на другой были обрублены. Её некогда белое с красивой красной вышивкой платье было теперь забрызгано кровью; кровь засохла за несколько часов, что она тут просидела, превратившись в бурые пятна.
Должно быть, её долго пытали, прежде чем мать отдала Небесам свою душу. Карий стоял, пошатываясь на своих тонких, как палки, ногах, не смея поверить в то, что его самого родного и близкого человека больше нет в живых. Он не мог до конца осознать, что это мёртвое, изуродованное до неузнаваемости тело и есть его милая матушка.
Издав полный боли вскрик, Карий бросился на колени перед мёртвой матерью, осыпая поцелуями её искалеченную руку и пачкаясь от этого в крови. Кончено, всё кончено... Как же ему теперь жить?
Внезапно который уже раз за сегодня юноша ощутил в своей душе скользкую, как болотная гадюка, ненависть ко всему живому, больше всего - к проклятым печенегам. Прижав к своей груди изуродованную, безобразную голову матери, Карий страшно закричал, и в этом наполовину крике, наполовину животном вое выплеснулась вся его боль, всё отчаяние и злоба на врагов, отнявших у него единственного человека, бывшего его семьёй.
Юноша не слышал и не видел, как с треском и шумом рушатся шатры, погребая под собой визжащих от страха печенегов, как испуганно ржали лошади, не понимающие, почему всё начало крушиться... Тех, кто не успел зажать уши, разрывало на части, а тех, кто успел, контузило пронзительным криком так, что они остались глухими на всю жизнь.
Карий не слышал их визгливых криков и причитаний - он плакал, закрыв глаза и баюкая на мокрых от крови руках тело своей матери.
Из печенегов в живых остались лишь единицы, да и те были оглушены и так напуганы, что не могли выдавить из себя ни звука.
* * *
Когда юноша очнулся от чёрного забытья своего горя, уже настало утро, и сквозь дыру в порванном шатре можно было увидеть кусок голубого неба.
Карий с трудом выбрался из-под обвалившегося шатра, вынося на руках тяжёлые останки своей матери, и зажмурился от яркого солнечного света.
Бессердечной природе было плевать на его горе и на смерть единственного родного для него человека: эгоистично голубело летнее небо с кучерявыми барашками-облаками. В другое время, если бы мать была жива, Карий только порадовался бы такой замечательной погоде, но теперь даже это его разозлило.
«Лучше бы Перун вызвал грозу с проливным ливнем! Но тебе всё равно, что я чувствую! Так будь ты трижды проклят, чёртов Перун!»
Послав проклятие небу, юноша, стиснул зубы и быстрыми шагами направился к лесу, росшему недалеко от рокового берега реки. Там, в лесу, с помощью собственных рук и попавшейся на глаза палки Карий вырыл неглубокую могилу, куда скрепя сердце положил тело матери. Он не стал молиться за её душу богам, так как потерял к ним веру и доверие, да к тому же и не сомневался, что такая невинная и чистая женщина, как его мать, попадёт в лучший мир.
Но со смертью матери жизнь Кария не была кончена - с радостно забившимся сердцем и встрепенувшейся душой юноша вспомнил, что до сих пор любим. Его ждала Василиса, его первая и единственная любовь, его нежная голубка! И, исполненный светлой надеждой, с улыбкой на губах Карий направился по знакомой, проложенной среди разросшегося папоротника, тропинкой, прямо к своей деревне.
* * *
Глупец, глупец, дурак несчастный! Как он мог даже подумать, что Василиса может принять его, изуродованного и столь обезображенного тёмной силой?!