Бьются, насмерть стоят. Разят врага, да только на место одного, другой степняк встает, а падет мужик, кто вместо него встанет? Вот один мужик упал, второго зарубили, третьего копьем достали… скоро и конец битве. А там и плен всем будет.
Бьются плечом к плечу отец и два сына. Одни остались. Вот падает сраженный прямо в грудь Кондратий. Следом погибает Николай, потом и Илью зарубили. Все, свободен путь. Больше никого на пути нет. Смеются степняки. Руки потирают.
И тут через гать Брунька пробежал. Нырнул под руку первому степняку, его в трясину отпихнул, сам меч подхватил и назад к гати отпрыгнул. Да как рубанет по веревке-то, что гать держит. С одной стороны ударил, да с другой. Она в топь и ушла, а Брунька к врагам обернулся. И стал он их сечь, лихо сечь, жестоко. Как ураган метался Брунька меж врагов и сраженные падали они от меча его.
Долго ещё звуки сечи люди слышали, пока до Черного острова добирались. Все о Бруньке говорили. Думали погиб он, зарубили его враги. Потом дым черный в полнеба вверх взметнулся. Степняки-то со злобы всю деревню спалили.
Не сразу жители вернулись к деревне. Кому дома-то отстраивать? Мужики все погибли. Десять лет спустя только дома ставить стали, как сыновья подросли.
А на болоте с тех пор иногда птаха какая-то поет, да так жалобно, что жалейка Брунькина вспоминается. Много лет прошло. Забыли люди про бой тот. Забыли, про жалейку его. Теперь, как услышат пение птахи, так и говорят, что это болотник людей в топи заманивает. А детям сказку про Бруньку-богатыря сказывают.
— Эту сказку… то есть быль эту, — тут же поправился Егорка, — мамка на ночь много раз рассказывала. А это точно птаха поет, не болотник?
— Нет, Егорка. — И Матвей опять сверток в груди потрогал. — Не болотник то, и не птаха…
Старик за пазуху руку сунул и достал, что-то продолговатое, в тряпицу завернутое.
— Вот, — протянул он сверток Егорке, — возьми.
— Жалейка! — воскликнул Паренек, развернув. — Откуда она, деда?
— Моя, жалейка. Та самая.
— Та? Так это ты играл?
— Да внучек, я.
Егорка посмотрел на жалейку, на деда, снова на жалейку…
— Деда, так это… так ты… это ты Брунька-молчун, получается? Так это ты про себя рассказывал?
Матвей усмехнулся в бороду и взъерошил волосы пареньку.
— А… а… — и Егор провел по шее.
— Тут она, — Матвей показал ниже подбородка, — под бородой не видно.
— А в деревне знают?
— Никто не знает. Никому я не говорил про то. После боя того, в деревню я токмо через пятнадцать зим вернулся. Дом построил, жену себе сосватал. Василису, пра-пра-бабушку твою…
Мальчишка повертел в руках жалейку, да на Матвея взглянул.
— А как ты смог с басурманами-то справиться? Тебе ведь пятнадцать лет было.
— Семнадцать, Егорка, — поправил его Кондратьев, — я с младых лет ратному делу учился. И не всех я тогда порубил. Одного посек, второго заколол, третьего… ещё одного в трясину спихнул, да сам в камыш и сиганул. Главное-то я сделал — врага задержал, да гать утопил. Поганые осерчали, стрелой бить начали. В камышах меня и достало, да сильно. Сами басурмане в трясину не полезли, побоялись. А я к воде чистой выполз, да вниз по реке поплыл. На берегу меня дозор дружины княжеской беспамятного и подобрал.
— А где ты ратному делу учен был?
Матвей ответил не сразу. Боль, последнее время сжимавшая грудь вдруг отступила. Стало легче дышать, тяжесть в ногах и руках исчезла, и Матвей понял, что времени у него осталось мало.
— Эту тайну, — сказал он Егорке, — я всю жизнь хранил. Теперь и рассказать можно. Сын я княжеский, от наложницы рожденный. Барчук — прав на княжение не имевший. Любим отцом и ненавидим братьями своими. Мать мою до смерти извели, а меня… меня отец на порубежную службу отправил. Спрятать от глаз недобрых хотел, но засаду нам устроили. Помнишь, я говорил, что Кондратий-кузнец бой услыхал? Вот там нас и настигли гридни братьев моих. Меня верный холоп уже посеченного в лес отправил, а сам бой продолжил. Я не помнил, как шел. Когда очнулся не мог вспомнить — кто я? Так два года в у Кондратия и жил. Только и умел на жалейке играть. Матушка научила…
Матвей вздохнул тяжко.
— Однако хорошо жил, до набега басурманского. На том островке, как смерть, хоть и не родных, а названных братьев увидел, так и вспомнил все. Всю свою жизнь вспомнил. С мечом, что был Кондратием-кузнецом выкован, бой и принял…
Потом дружинники меня на берегу подобрали. Они пожарище издалече заметили. И спешили к деревне нашей. Матвеем Кондратьевым я назвался. При дружине оставили, со временем на службу взяли. Десять лет служил справно. В походы на басурман ходил, порубежную службу нес. Отца иногда видел, да не подходил, свары той, что была когда-то не хотел. Но однажды мы столкнулись — он на стену крепостную вышел, меня увидел, да узнал. Глаза выдали, и родинку он высмотрел…. Долго мы разговаривали… Упросил я отца тайну не открывать. Княжить я не собирался, оставаться рядом с отцом, так сызнова свара начнется. Вот и испросил я у отца отпустить меня, в деревню нашу, где и прожил долгую и счастливую жизнь…