- Погорельский! -будто вспомнив что-то, кричит ему адмирал. - Подойди ближе.
- Слушаю, ваше превосходительство! - Унтер выпрямился.
- Где же твои люди? Те, кто к нам перейти хотели? - Адмирал подшучивал, но унтер ответил с торжественностью в голосе:
- Давеча под вечер человек триста на лодках прибыло. Все сербы. На наше горе смотрели. Все они в штаб к его превосходительству адмиралу Корнилову посланы.
Теперь удивился адмирал:
- Разве? Видишь, Погорельский, сколь сильны мы дружбой. Корабли топим, а верные люди идут к нам! Ну, извини, братец, не знал!..
Погорельский хотел было подробно рассказать о появлении сербов, но не нашел слов и как бы в отчаянии махнул рукой. Движенье его не ускользнуло от адмирала.
- Ты чего, Погорельский?
- Не пересказать, ваше превосходительство, того, что слышал. Ныне мало чем удивишь, а только и они свой корабль, потеряли, пока шли сюда. И какие люди, ваше превосходительство, совсем корысти лишены. Что нам страшно, то им после турок в привычку, оттого храбры и на все готовы, лишь бы нам, русским, помочь! Никак они не ждали, ваше превосходительство, что мы флот топить будем. Подошли сюда на лодках, а лодки их в водорослях, в траве, черным черные от дороги, от грязи, от солнца, и вода их не обмыла, подошли, ваше превосходительство, увидали, как тонут наши корабли, и плачут. Ушли они от французов и англичан, рассказывают, что это за эскадра, ваше превосходительство. Больше четырехсот кораблей, больших, как соборы, а на иных целые базарные площади со скотом, будто ярмарка движется на волнах...
Что они о пушках передавали, скажи лучше, какие у них ядра? Есть ли бомбические? - скосив глаза и думая о своем, поинтересовался адмирал. - Где они, сербы? -быстро спрашивает Нахимов в некотором затруднении.
Сообщенное унтером вызывает у него чувство недовольства собой, смутной своей вины перед этими людьми; обнаруживается, что он не знает толком о народах, живущих на Балканах, не готов к этим вестям.
- Где они? - спрашивает он вторично, и на спокойном лице его выступает пятами раздражение.
- В лесу, ваше превосходительство, Павел Степанович, туда, на гору, ушли, - указывает унтер взглядом. - Говорят они про себя: "Мы к лесу привычные, нам палаток да шатров ваших не нужно, мы сами по себе, на воздухе!.."
Нахимов, выслушав, приказывает отваливать к берегу и здесь же в лодке, садясь па скамью, записывает:
"Сербы - беженцы, воины, корабль их затонул. Узнать, определить к делу".
...Часа два спустя, пригибая причал, проходят в темноту одна за другой матросские роты. По дороге, заросшей ромашкой, обходя валуны, идут на Соборную площадь вместе с экипажем "Силистрии" Погорельский и Черепанов. Не смеет унтер открыться земляку в тяжких своих сомнениях. Неужели нельзя не топить корабли? И как о том сказать новобранцам?
Замечали и так матросы, что унтер, возвратись из Синопа, "ослаб голосом", собою недоволен и мягче относится к молодым.
"Сколько ни служил, а в такую переделку не попадался",- говорил унтер о своих встречах с сербами Черепанову. И матрос, зная, чему научили Погорельского парламентерские его приключения, с новой стороны открывшие ему жизнь, соглашался: "Быть тебе, Тимофеевич, поистине старым солдатом и их другом..." Черепанов имел в виду сербов и болгар, с которыми породнила унтера судьба.
- Федор, - идя в строю, продолжает унтер недоконченную беседу с Черепановым, - нет корабля - и словно тебя самого нет... Как решились потопить корабли?
- То от силы решились, не с отчаяния. Обойдемся, значит, - тихо отвечает пушкарь.
- От силы! - повторяет унтер. - Знаю - сильна Россия! Слыхать, будто отовсюду полки сюда идут. Вот и с Волыни не нынче-завтра прибудут ополченцы. И тогда...
Ему кажется сейчас, что явятся с Волыни земляки - и сразу станет легче под Севастополем.
- Ох, я ж их учить буду! Ни в чем спуску не дам! Иначе погибнут многие ни за что. Экое ведь умение надо иметь теперь, - говорит унтер, забывая о том, что учить, собственно, уже нечему, корабля нет, а пехотинскому делу на суше сам он плохо обучен.
- Уж как придется! - мягко, жалеючи старика, замечает пушкарь. - Думаю по всему, что здесь нам с тобой, Василий Тимофеевич, и остаться... Россия нашего подвига ждет! Ты уж тридцатый, я двадцать первый годок служим! Иной раз забывается, когда и дома были и какие они там, люди-то, без нас... Но думается - хорошие, не в тех, кто солдата по зубам бьет, и не в тех, кто на Кавказ едут, водичку лечебную пить с безделия. Хорошо биться, Тимофеевич, когда о людях ладно думаешь, а я всегда, когда деревню вспомню, тут же и адмирала Павла Степановича середь наших господ первым ставлю... Вот были бы такими господа! Грамотен я не был, так, пока не научился, он все с офицера моего взыскивал только.
- Знаю! - ревниво отвечает унтер вполголоса, строго сохраняя строй. И со мной, бывало, говаривал: "Знаешь ли, Погорельский, какая честь тебе выпала - из деревни к нам попасть да в море плавать!.." И верно, разве не честь?.. А теперь - на сушу!-тут же горько закончил он.
И прикрикнул, равняя шаг, поглядывая на колонну:
- Эй, слепцы! По земле ходи, как но палубе! Куда разбрелись? Держись тверже!
- Какие ж мы слепцы? Все видим! - подняли голос молодые матросы, но на них в рядах зашумели те, кто были взрослее.
- Унтер говорит - слушать надо. Стало быть, "слепцы". Это он от сердца и для порядка!
Унтер, не слушая никого, продолжал говорить с пушкарем:
- Говорят, из-под Варны эскадры их вышли?
- Из Варны давно вышли. В Балаклаве они! - отвечал пушкарь. - С трех сторон на Россию.
Колонна миновала здание адмиралтейства и подходила к площади. Владимирский собор, в котором был похоронен Лазарев, неожиданно предстал в темноте.
- Эй, малой! - крикнул унтер кому-то из молодых, нарушивших строй. Куда идешь? К адмиралу? Знать надо!
И, повернувшись к матросам, служившим с ним не первый год, сказал:
- Ребята, день сегодня такой, что, хотя и держим строй, может, кому плакать хочется. Мы с вами хотя и вольно, не на параде, но так пройдем, словно во веки веков жива наша "Силистрия", чтобы всем и адмиралу Лазареву любо было. А ну, подтянись!
Матросы одним дыханием вобрали в грудь воздух, выпрямились, сверкнув в темноте сталью штыков, и прошли около собора, со всех сил ударяя ногой по камню, выбивая искры кованым сапогом. Унтер ободрился, почувствовав, что матросы поняли его, и шепнул пушкарю:
- Молодцы, хорошо прошли!
7
Варна походила на стойбище кочевых орд. На площади возле церкви, в низеньких шатких палатках, натянутых на ружейные стволы, жили зуавы.
Громадные вещевые мешки их были наполнены всяким краденым скарбом и походили издали на шары. Их и называли здесь остряки "воздушными шарами братьев Мон-Гольфье". Зуавы, в широких сборчатых шароварах, в коротких куртках, похожих на жилеты, в белых гетрах, лениво ходили по городу, прихватив под мышку схваченного в подворотне гуся. Вечерами они собираются в круг, и капитан их, веселый марселец, бойко рассказывал о Севастополе:
- Граф Нахимов живет в богатом замке на крутой горе. Туда по горной тропе с трудом идет конь. В замке графа любимая наложница его черкеска Розаль-ханум, в подвалах несметные богатства, которые он скрывает от царя.
Зуавы слушали. Нечто подобное довелось им узнать об алжирском бее.
Низкий, заполненный арбами берег прикрывался с моря сплошной завесой парусов. Пароходы копотно дымили на рейде, и дым их сливался на ветру с чадом костров и потухающих на улицах пожарищ. Всю неделю в городе горели подожженные кем-то дома, в которых расположились английские моряки, только недавний дождь остановил огонь.
Моряки перебрались в дальние кварталы, выставив на улицах караулы. Город поделили па три части между французами, англичанами и турками. Сынам Альбиона достались лучшие дома и единственная в городе гостиница. Болгарин Петро Богов оказался жителем той части города, где квартировали англичане.
В доме Боговых частым гостем стал турецкий офицер Мушавар-паша, никак, впрочем, не похожий на турка. Мушавар-паша запросто приходил к английским офицерам и вол себя с подозрительной и, как думалось Богову, непозволительной для турка непринужденностью. К хозяину дома он относился подчеркнуто учтиво, как бы призывая к этому остальных, приносил с собой детям леденцы, пряники, и каждый раз старик с враждебной недоуменностью молча провожал его к жильцам. Они быстро и шумно заговаривали на непонятном Богову языке, и старик, незаметно крестясь, пятился от их дверей.