Нет, не узнать сейчас родной реки! Тихая и неприметная в летнюю пору, справляла она свой буйный праздник пробуждения. Раз в году, во время ледохода, выказывала свою силушку, свой крутой и суровый норов. А летом-то... Кто бы мог подумать? Течет себе несуетно по лесистой равнине, выйдет на прогалину — в медлительных водах отразятся задумчивые облака, потом снова увильнет в зеленую чащу тальников и черемушника, к холодным омутам и мелким припойменным плесам. Водица темная, как чай, настояна на хвое и листьях, но чистая и прозрачная: каждый камешек на дне видно, словно через толстое бутылочное стекло. А тихоня-то, тихоня! Упадет с дерева хвоинка — и тонкая рябь долго идет кругами по воде, ломая отражения прибрежных камышинок...
И эта совестливая скромница гремела теперь на всю округу, вскипала и пенилась мутным потоком, громоздила зеленые льдины, и люди на берегу корчились в диких плясках, что-то орали, как сумасшедшие, будто и в них, в их душах, сломалось, прорвалось ледяное оцепенение и буйная радость хлынула через край.
Маркел сидел с удочкой на берегу Тартаса. Понимал, конечно, что ждать сейчас поклевку — дело безнадежное: мутна еще вода, не отстоялась, не успокоилась. Только в пойменных разливах присмирела река, а вон как играет мускулами на перекатах, завивается тугими жгутами в глубоких промоинах, образуя темные провалы воронок.
Знал Маркел, что в такой мутной воде никакая рыба не увидит насаженную на самодельный крючок наживу, а пришел он на берег просто так — побыть наедине с рекой, подумать. Было о чем думать. По весне в Косманку стал прибывать народ. Пробирались дезертиры из колчаковской армии, шли парни призывного возраста, подлежащие рекрутчине, много было и таких, кто с оружием в руках хотел бороться с ненавистной властью.
Но где его взять, оружие? Только у некоторых фронтовиков имелись боевые винтовки, остальные приходили с охотничьими дробовиками и берданами, с древними прадедовскими шомполками, а то и просто с топорами, вилами, самодельными пиками.
Людей скапливалось все больше. Уже не хватало изб — наскоро строили шалаши из хвойного лапника и пластяные балаганы. Не хватало продовольствия, не было надлежащего порядка. Добровольно взваливший на себя ответственность командира Иван Савватеевич Чубыкин, его первый помощник Фома Золоторенко и он, Маркел Рухтин, метались среди этой разрозненной людской толпы, стремясь направить в нужное русло стихийное половодье гнева оскорбленных и униженных мужиков.
Надо было действовать. В Косманку доходили слухи, что в урманах на таежных глухих заимках скопилось немало партизанских сил и весь таежный край настороженно затаился, как перед большой грозой. Нужно было кому-то начинать, связываться с повстанцами, объединять усилия...
Маркел не заметил, как дрогнул на воде пробковый поплавок, и спохватился только тогда, когда волосяная леска косо пошла вбок, натягиваясь до звона, а в руке ощутилась живая, упругая тяжесть.
— Подсекай! — крикнул кто-то сзади и скатился кубарем с обрыва. Маркел рванул удилище, оно согнулось в дугу.
— Эх, раззява! — заорал непрошеный помощник и, не раздумывая, сиганул в воду.
Вдвоем они насилу выволокли на берег огромную щуку. Сорвавшись с крючка, рыбина пошла колесом, брызгая в глаза песком и норовя к воде. Они кинулись на щуку с двух сторон, крепко ударились лбами. Оказавшись лицом к лицу, незнакомец выпучил глаза:
— Никак, ты, Маркелка?
— Кузьма?!
— А я думал, тебя того... Я ведь по всему Омску искал тебя после восстания, — Кузьма Сыромятников поднялся, отволок щуку подальше от воды, оглушил каблуком сапога. Только тогда протянул Маркелу руку, поздоровался. Это был прежний Кузьма, — порывист и горяч, но расчетлив и точен в движениях, кажется, контролирующий каждый свой шаг, каждый поступок, и потому Маркела немало удивил его безрассудный прыжок в ледяную воду.
— А заядлый ты, однако, рыболов, — сказал он, любуясь товарищем, — я бы, пожалуй, не решился... в воду-то. Ледоход только что кончился. Сейчас простуду схватить — как на суку повеситься.
— Ты так и остался красной девицей? — серьезно спросил Кузьма, стягивая сапоги.
— Да нет... Человека недавно убил... Топором. Так то было по нужде, а тут...
— Тут тоже по нужде. Бывает и на старуху проруха...