Вот почему так ярился атаман, так выл и бился в седле, сулился всех перевешать и мысли свои потаенные выплеснул; вдобавок ко всему под хмельком был Саша, а известно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — так что Чубыкин, подойдя на безопасное от плевков расстояние, первым делом осведомился, не болен ли атаман, а когда узнал, что здоров и вроде бы в собственном уме, то рассудил так:
— Толку, однако, не будет из тебя, парень. Наскрозь ты взялся плесенью, грибком ядовитым, а гнилое бревно всю постройку порушить может... Да и этак ежели сказать: горбатого тока могила исправит. Так што, не обессудь, парень, придется тебя... того...
Потом подошел к Маркелу, крепко пожал руку:
— Молодец. Путевый агитатор из тебя получается. Где можно — так-то вот и действуй: словами, а не пулей да штыком. Кровь людская — она не водица...
Маркел понимал, что успех и этой операции внезапного нападения на карателей Чернецкого во многом зависит от него: удачно ли проведет он разведку, найдет ли подходящую тропу через болото, узнает ли, какие у неприятеля силы и как настроены кыштовские мужики?
Сопровождать Маркела вызвался Спирька Курдюков, заверил, что знает эти места как свои пять пальцев, — где-то здесь, среди лесов и болот, его родное кержацкое село, в котором раскольники издавна хоронятся от всего мира. Вот и ломятся теперь парни сквозь непролазные болота, по известной одному Спирьке зыбкой тропе, с обеих сторон которой щерят гнилую разверзшуюся пасть бездонные пучины...
Присели отдохнуть на полусгнившую осиновую колодину; Маркел стянул сапоги, развесил сушить мокрые вонючие портянки. Кожа на ногах побелела и сморщилась от сырости, ветерок приятно щекочет натруженные ступни. Маркел вытянулся вдоль ствола, прикрыл глаза.
Сильно он изменился за последнее время даже внешне. Подтянулся и словно бы раздался в плечах, медлительнее, но увереннее стали движения, а по-девичьи мягкие черты лица обрезались, посуровели. Еще больше похудел, осунулся, смуглая кожа натянулась на скулах, и до льняной белизны выгорел русый чуб.
— Далеко еще до твоего поселка? — устало спросил он.
— Дак рядом уже. Версты две осталось. А оттуда до Кыштовки — рукой подать, — живо отозвался Спирька и завертелся вокруг колоды. — Вставай, Маркелка, пролежни на боках будут!
— Не спеши пляши... — Маркел внимательно поглядел на Спирьку, спросил понимающе: — Не терпится, дома-то зазноба, небось, ждет?
— Кака тебе зазноба?! — взвился Спирька. — Отец Серафим, проповедник наш, — вот моя любовь по гроб жизни... Погоди, старый кобель, я тя приласкаю!..
— Ты эти шутки брось! — Маркел резко поднялся на ноги. — Ты чего это задумал, Спиридон? Про какого такого Серафима все долдонишь, чем он тебе на больную мозоль наступил?
— На мозоль?! Он мне душу растоптал, он мне... — Спирька сорвался на рыданье. — Убью-у! Задушу гада!
— Ты что, припадочный? — Маркел схватил его за грудки, крепко встряхнул. Спирька вяло отстранился, опустился на колодину, поник курчавой головою. Заговорил, всхлипывая, как наплакавшийся ребенок:
— Сиротою я рос, Маркелка. Ни мати, ни тяти — от холеры оне померли. И вот община, эти самые братья и сестры, взяли меня на воспитание, а проповедник Серафим вроде как за отца крестного стал... Ох, и помучил же, изуит, ни дна ему, ни покрышки! Грамоте стал обучать — замест себя в проповедники, видно, прочил. А мне ети молитвы, как китайска грамота: ни в зуб ногой не понимаю, потому и запомнить не могу. Дак он, отец Серафим-то, в темный чулан запрет — и сутки сижу, и двое. Стра-ашно, как в могиле все одно, и темень зачнет давить на тебя, что землица сырая. Воем изойду, всего сам себя искусаю — тада выпустит... А бить не бил — по лиригии, грит, не положено. Дак лучше ба промеж глаз когда врезал, чем так-то... я ить и посейчас темноты боюсь, как черт ладана. Ночью проснусь — и трясти меня начинает, впору хоть волком завой...
Туман не туман — тяжелая испарина висит над болотом, и когда из-за облаков показывается ущербный месяц, зелено светится этот гнилой вонючий чад, — красиво даже.
Тихо, и в мертвенной тишине далеко слышно чавканье многих торопливых ног, обутых в бродни, сапоги, опорки. Колючие кусты тальника и ракиты цепляются за одежду, в кровь раздирают руки и лица. Иногда кто-то оступается с тропы, проваливается в вязкую лабзу — и тогда слышна приглушенная ругань, потерпевшего вырывают из болотного плена, дают подзатыльник за ротозейство, и снова торопливое чавканье ног: скорей, скорей, надо успеть до рассвета!