Из окна выпрыгнули еще двое, но подоспели ребята, одного пристрелили, другого взяли живьем.
А по всему селу гремели беспорядочные выстрелы, глухо, остервенело матерились люди, столкнувшись в коротких рукопашных схватках; у околицы зататакал и сразу же смолк пулемет.
В соседнем дворе орал кто-то диким голосом:
— Навались, робятки! Круши двери! Ага, не хочуть на волю? Тащи соломы, поджигай избу, мать их перемать!..
— Добре, хлопцы, добре!..
На площадь вырвалось с десяток конных, иные в одном исподнем, они отбивались от наседавших партизан, рубили направо и налево, тонко, пронзительно визжали подколотые вилами лошади...
На рассвете все было кончено. Карательный отряд особого назначения из полутора сотен сабель и штыков почти полностью был уничтожен, только штабс-капитану Чернецкому да нескольким офицерам удалось бежать.
Чубыкин не разрешил пока снимать повешенных на площади, а велел созвать сюда всех жителей деревни. Пришли старики, ребятишки, женщины, позади толпы, будто в чем виноватые, тихо переговаривались, переминались с ноги на ногу парни и молодые мужики.
Откуда-то приволокли огромный мучной ларь — вместо трибуны.
— Чует кошка, чье мясо съела, — зорко глядя в задние ряды, на растерянных мужиков, шепнул Сыромятникову Иван Савватеевич, — вишь, глаза не знают куда деть...
А комиссар, по своему обыкновению, начал резко и прямо, без обиняков. Указывая на виселицу, он крикнул:
— В этом черном деле есть и ваша вина, мужики! Да, вы не участвовали в казни, это правда. Но что вы сделали, чтобы защитить своих товарищей, доблестных партизан, попавших в лапы колчаковских палачей? А вы спрятались за бабьи юбки: моя хата с краю, авось пронесет... Ага, плетью обуха не перешибешь, — скажете вы, — их много, мол, нас мало и оружия нет. Но кто же вам мешает идти к нам, вливаться в наши партизанские отряды? Выжидаете, чья возьмет, чей верх будет? Наш будет верх, и не только в Сибири, но во всей России, во всем мире! Как тогда Советской власти в глаза будете глядеть? Как перед детьми и внуками своими оправдываться?..
Что и говорить, умел комиссар задеть за живое. Тут же, на этом необычном митинге, в отряд Чубыкина записались двадцать три добровольца. Первым — проводник Яков Буланин.
Казненных партизан схоронили с почестями, под ружейные салюты.
К полудню из окрестных лесов в Кыштовку пришло несколько мелких партизанских отрядов, которых в урмане было множество. Победа не только окрыляет, но и притягивает мятущиеся души. И опьяняет.
Поэтому митинг бурлил много часов подряд, без перерыва, без роздыха, ораторы сменяли один другого, кричали до хрипоты, пришедшие «братались» с чубыкинцами.
На мучной ларь вскарабкался дед Сила, обнажил лысую, как яичко, голову.
— Граждане и товаришши! Бабы и мужики! — взвился он надтреснутой фистулой. — Так што, объявляю Советскую власть по всему урману! А кому не ндравится, тому — во! — он с трудом поднял над головой свою огромную шомполку. — Ета орудия пробивает наскрозь медведя, а уж о Колчаке и балакать неча... Ишшо прадед мой с етой орудией, растуды ее...
Деда дернули за портки, стащили с ларя. А его место занял тоже старичок, и тоже тщедушный до крайности, но с густыми серебряными волосами и хитрыми, вприщур, глазками. Он огладил белый клинышек бороды, откашлялся в кулачок. И вот что он сказал, этот благообразный старичок, чистенький, прозрачный весь какой-то, — вот что сказал своим тихим голосом, который, однако, услышали все в притихшей вдруг толпе. Встречаются такие люди с такими вот неотразимо действующими на толпу голосами.
— Баско вам, православные, победу свою править, — сказал старичок. — А куда же деваться нам, святого Никона последникам, старого завета и обряда приверженцам? Святой Синод отринул нас, ако врагов своих смертных, царь на нас, старообрядцев, гонения учинял, а теперь ваша Советска власть и того хуже творит. Бывший наш брат во христе большевиком стал, — оно бы и ладно: неисповедимы пути господни, каждому свое на роду написано. Но вернулся наш выкормыш третьего дня в лоно родное и, благодарности вместо за соль, за хлеб, каким община вскормила его, сироту горемычного, стал кровавую расправу над проповедником Серафимом учинять. Возмущение среди братьев и сестер великое началось, мы нарочных в другие кержацкие поселки разослали...
Мудрено говорил старичок, а у Маркела вдруг захолонуло все в груди, подбежал он, рявкнул на оратора: