— Да ты шо, сказывся?! — взвивается Фома. — Жалкую, не подсказал тады хлопцам, каких разведке обучал, шоб вони в Тартас тебя кинули! Мешок пожалел.
— Будет вам! — обрывает Чубыкин. — Говори дело, комиссар,
— Мое слово такое, — Кузьма вытянулся, всех оглядел строгим взглядом, оправил под ремнем гимнастерку, — надо выступать навстречу карателям, и немедленно. И биться до последнего патрона. Да! Бойцы Красной Армии идут напролом, несут огромные потери, не считаются ни с чем, чтобы вызволить нас из колчаковского рабства, а мы при первом же серьезном столкновении с противником смазали пятки и драпаем, петляем по кустам, как зайцы...
— Ото ж гарный та лихой у нас комиссар! — Золоторенко прижал к груди огромные кулачищи. — Люблю таких... до изнемождения.
— И долго ты продержишься, ежели попрешь к черту на рога? — пробасил рябой мужичок. — За пару часов от отряда одне воспоминания останутся... Уходить надо, спасать людей, оне ишшо нам сгодятся опосля.
— А где Майк Парус? — спросил Чубыкин. — Ага, тутока. Говори!
Маркел поднялся с пола, подумал. Сказал тихо, но решительно:
— Уходить, товарищи, нельзя. Надо бой давать. Чья будет победа — еще посмотрим, но дело даже не в этом. Мужики понять должны, что защитить себя они могут только сами, и боле никто другой. И не только теперь, а на будущее это понять: хочешь свободы — добывай ее с оружием в руках, а не то — подыхай рабом...
— Красно говоришь, — скривился все тот же мужичок с ноготок. — А я вот, к примеру, пожить ишшо желаю, поглядеть, кака она жизня дальше почнется... Уходить надо, переждать.
— Это так, — Иван Савватеевич терзает в кулаке рыжую бороду. — Это верно, уходить надо, — с дробовиками да пиками супроть пушек не попрешь, не перешибешь плетью обуха... Да тока и потачку колчакам давать нельзя, слабость свою выказывать. А то ить они полными хозяевами тайги себя возомнят, тада беда будет... Я вот и кумекаю: отойти ба нам к речке Жибаре, там и учинить для медведей ловушку, ага...
Все снова валятся на пол, лохматые головы нависают над картой.
— Дак а што там увидишь? — гудит Чубыкин. — Не шибко-то я верю этим бумагам. Без их знаю то место не хуже собственной избы. Там один переход через речку — деревянный мост. Каратели его никак не минуют. Слева — Тартас, а справа — болота такие, што сам черт шею сломат...
— Во це голова! — восхищается Золоторенко. — Не голова, а генеральный штаб! Та як же мне-то не стукнуло? Ще в детстве, помню, по клюкву туды ходыли...
— Как, мужики? — перебивает Иван Савватеевич.
Все согласились с командиром, даже настырный рябой мужичок гукнул в кулак что-то одобрительное. Уже на рассвете закончили обсуждать план боевых действий, продуманный до мелочей.
Не велика речка Жибара. Кто впервые увидит — непременно скажет: старому воробью по колено. Вытекает она из Сухановского болота и всего с десяток верст, петляя, несет свои темные, настоянные на болотной гнили, воды к таежной реке Тартас. У истока так совсем крохотный ручеек, который то проблескивает среди непролазных зарослей камыша и осоки, то вдруг исчезает под зыбучей лабзою, чтобы через десяток саженей снова выглянуть на свет божий.
И только ближе к устью, подпертая мельничной плотиною, Жибара выравнивается, становится глубже и шире. Однако и тут ее легко можно перейти вброд не только конному, но и пешему.
Да, речка невзрачная, что и говорить, но со своей особинкой, может, единственная такая на весь урман: неприступная ни для зверя крупного, ни для человека. Правый берег ее так заболочен, что подойти к воде невозможно опять же ни конному, ни пешему.
Только у плотины, рядом со старой мельницей, наведен деревянный мост, и к нему проложена гать из огромных полусгнивших бревен.
Тут единственное место, где можно с левого берега переправиться на правый, перейти по гати широкую полосу болота, а там уже, чувствуя под ногами земную твердь, подняться на голый от леса угор, на котором желтеет, ходит белесыми тяжелыми волнами высокая вызревающая рожь.
К Жибаре партизаны пришли среди ночи. Остановились на левом берегу, у мельницы. Чубыкин велел костров не разводить, не шуметь, а копать окопы в густых прибрежных зарослях тальника и черемушника в полной скрытности и тишине.
Мужики работали при тусклом свете луны, которая серебристой ладьею качалась над темной тайгой, отражалась в тихой речной воде. Кряхтели и шепотом матерились, вгрызаясь в неподатливую, прошитую крепкими кореньями землю; мошкара липла к потным спинам, но люди терпели: Чубыкину шибко-то перечить не станешь, приказ есть приказ, а велено до рассвета, как кротам, уйти всем в землю, чтобы и коршун с высоты не заметил, что ночью тут были, копошились живые люди...