— А почему нам русский царь не помогает? Почему русские к нам не приезжают?
— Царица, сынок, сейчас войной озабочена, напал на нее султан турецкий, русские против него воюют.
На лицо мальчика словно тучка набежала, огорчился, но любопытство его не унималось.
— Бий-ата, а кто это деда моего кровный враг? Бесхитростные вопросы юного Айдоса, его стремление все знать, все понять, увлекали и радовали Мамана, но этот его вопрос показывал^ что он ничего не знает о своем деде и о его конце. Радостное настроение бия померкло.
— Откуда ты узнал о каком-то кровном враге? — спросил Маман, хмурясь.
— От мамы слышал, бий-ата, — ответил мальчик, ничего не замечая. — А мама услышала, когда Есенгельды-бий говорил об этом отцу. В прошлом году это было, когда я ускакал вас искать.
— Ассалам алейкум, бий-ага!
За разговором они и не заметили, как выехали на пшеничное поле Бегдуллы Чернобородого. На краю поля, согнувшись, как сломанный прут, стоял Сабир Франт, почтительно приветствуя их со сложенными на груди руками.
— Здоров ли, Сабир, как поживаешь?
— Ваш раб, бий-ага, хорошо живу, благодарствуйте! Вот взялся поле караулить. Во-он с того конца завидел вас и прибежал поприветствовать.
— Нет ли обиды тайной у тебя в душе?
— Все зажило, бий-ага! Хотел прийти вас поблагодарить, да вот отсюда никак не вырвусь, бий-ага! Бог дал, жена на сносях. А я уж было решил: если жена не родит, возьму усыновлю мальчика-сиротку… Все, у кого милостью вашею потомство появляется, все радуются, как я.
Униженная благодарность человека, который, и года не прошло, проклинал бия за оскорбление своего очага, возбудила у Мамана смешанное чувство горечи, жалости и презрения, и стало ему уж совсем не по себе.
— Ну, спасибо, Сабир, за добрую весть. Сообщи, когда родится ребенок, подберем ему хорошее имя, — молвил Маман, отворачиваясь.
А Сабир, высказав свою благодарность, так и остался стоять, согнувшись пополам, будто сломанный прут. Айдос не понял тайного смысла разговора старших и не удивился, — Маман-бия многие благодарили.
— Хороший какой человек! Верно, бий-ата?
— Да, сынок, хороший человек.
— А сколько языков вы, бий-ата, знаете?
— Кроме своего, родного, знаю русский.
— А Есенгельды-бий, говорят, много знает: казахский, узбекский, туркменский, киргизский, ногайский
— Эти языки — нашему родня, похожи один на другой, как дольки дыньки-скороспелки, сынок. Пять-шесть дней говорящего на этих языках послушаешь — и сам будешь их понимать.
— Я хочу знать много языков, разных!
Тогда надо тебе хорошенько учиться, сынок. Знание — слава народа. Об этом сегодня у Есенгельды-бия будем с аксакалами совет держать.
— А где лучше учиться: в Петербурге, в Казани или Москве?
— Пока дорога в Россию нам не откроется, будем учиться поближе: в Хиве.
— Ну, будем пока в Хиве учиться, бий-ата.
— А кто еще, кроме тебя, хочет учиться?
— Есть у меня друг Кабул… Да много еще, бий-ата, все учиться хотят!
Так пока я буду у Есенгельды-бия гостить, собери их, мы с ними поговорим.
— Вот хорошо!
11
Над древним шумным городом Хивой, над головами правоверных хорезмских мусульман жарко пылает, словно бы истекая расплавленной медью, беспощадное яростное солнце. Жирные люди с красными, опаленными зноем лицами, удушливо сопя, ныряют на теневую сторону улиц подобно курам, прячущимся в курятнике.
Перед вечером жара немного спадает, дышать становится легче, и город как бы раздвигается, кажется просторнее.
Солнце клонится к западу, — значит, скоро начнут возвращаться с базара постояльцы, и хозяева заезжих дворов — шарбакши, за день и высморкаться неуспевающие, выбегают к воротам встречать гостей. Матьякуб-шарбакши, посвободнее распустив кушак из домотканой бязи, опоясывающий его поношенный грязно-серый халат, надетый прямо на голое тело, стоит, прислонившись спиной к притолоке ворот, упираясь в землю ногами в огромных кожаных калошах. Засучив рукава, как силач, выходящий на борьбу, он взимает с постояльцев плату «за кол», к которому будут привязаны их кони и ишаки.
Низко кланяясь тем, кто, выезжая со двора, бросает в его раскрытую ладонь какую-то мелочь, он, поглаживая седую свою бороду, смиренно напутствует:
— Заезжайте к нам, гость дорогой, снова, уж не обессудьте, коли чем не угодили; счастливого вам пути.
В час вечерней молитвы, когда приезжавшие на базар люди уже разъехались, перед Матьякубовым двором появился Аманлык, слез со своего осла, почтительно, как подобает со старшим, поздоровался и попросился ночевать.