Глухой гул голосов доносился теперь из аула Сабира Франта. Шумная гурьба людей, окружив какого-то всадника, вышла оттуда. Еще слов нельзя было разобрать, но видно было, что они спорили, в чем-то его убеждали, грозя кому-то кулаками. Маман-бий, пристально вглядевшись, узнал всадника, старика с сутулой спиной. Это был Есим-бий. Маман подъехал к толпе, поздоровался. Рыбак, который год назад, перейдя на сторону Есенгельды, расколол толпу, пришедшую протестовать против набора нукеров, теперь, вместо ответа на приветствие, снял свою черную шапку и пошел навстречу Маману:
— Прощения просим, Маман-бий. Искали мы вас, нигде не нашли. Оказывается, прибыли из Хивы вооруженные люди от хана. Говорят, за то, что сделали Есенгельды-бия мехремом, налог пришли с нас собирать. Так ведь грабят они народ, обижают. Вчера, к примеру, устроили в ауле игру на конях, а мы им вместо кокпара. Кто из дома выглянет, того плетью! Это за что же нам такое издевательство?
Кровь бросилась Маману в лицо, в сердце точно нож всадили. Не понимая толком, что тут такое случилось, он вопросительно глянул на Есим-бия.
— Еду я из дома Есенгельды-мехрема, мудрый бий, — сказал старик. — Наших людей обложили налогом в двести золотых монет. А всего только наши, здешние каракалпаки, должны дать хану две тысячи золотых. Это не считая жанадарьинских, с тех особо берут. Вот и приехали сорок всадников налоги взимать.
— Это и есть благодарность Мухаммед Амин-инаха населению, помогавшему ему на ханство сесть!
— Хан будто сказал, что это на укрепление его престола.
Так вот нукеры его трон и укрепляли! — сказал Маман в горьком раздумье. — Да-а-а, из всех наших нукеров, что трон его на войне защищали, никого в ханской охране не оставили да и домой отпустили безоружными. Теперь, видно, так и будет в наших местах: хлеб наш, а скатерть ханская. Не дай бог нам, каракалпакам, от овода жужжащего убежав, к пиявке, потихоньку кровь людскую сосущей, прибиться. — Он почувствовал, что его слова разочаровали людей, не того они от него ждали. — Ну, хорошо, расходитесь теперь по своим делам, а я с мехремом поговорю, что и как — разузнаю.
— Мы и деда нашего, Есим-бия, о том просили, — вступил в разговор Сабир Франт. — Пускай бы обирали, да не до нитки, а то, глядишь, и той справить по случаю рождения сына не на что будет.
Глянул Маман на сгорбившегося в седле Есим-бия и подумал, что сегодня ему до своего аула не добраться, и зазвал к себе в дом ночевать. По дороге они и мыслями своими поделились.
— Не знаю, не знаю, — сказал старый бий, задыхаясь от гнева. — Превратились мы в забаву для скучающих бездельников, как козел на козлодранье. Из рук джунгарского хана попали к хану Малого жуза, а от него русскому послу под колено, а когда уж ни шерсти, ни мяса на нас не осталось, до костей ободрали, хан хивинский нас подмял. Куда ни подадимся, все оказываемся чесоточным козлом, что перед смертью о посох пастуха трется.
Слов не находя от негодования, Маман-бий молчал, стиснув зубы… И виделись ему, словно в тумане, скачущие кони, плачущие дети, женщины, старики, с криком спасающиеся из-под «каменных копыт», — и горючие мужские слезы обожгли глаза бия.
— Жаксылык, беги-ка ты к тем вон домам! — сказал он, ссаживая мальчика с коня возле аула Бегдуллы Чернобородого. — Найди там человека по имени Нура-булла, который хромым с войны воротился, и вечером приходи с ним ко мне домой. Видите теперь, Есим-бий, почему хан наших нукеров безоружными по домам распустил? Но что бы там дальше ни случилось, а нам надо слова своего держаться. Гореть, так под державой русского царя!
— Да кто же против мудрого твоего слова, большой бий? Все согласны. Да ведь чем одно и то же говорить, лучше приступать к делу!
И Маман понял, что все его призывы к России присоединяться ныне былое значение теряют, а сам он превращается в пустого болтуна.
— Да, похоже, пора действовать, — молвил он. — Позовем еще и Бегдуллу Чернобородого, пошлем человека за Убайдулла-бием. Пусть Нурабулла за Мырзабек-бием сходит. Посмотрим, нельзя ли тем, кто несет нам смерть и беду, тем же самым ответить?!