Уместным ли, бий-ата, сочтете, если я ответ дам?
— Да бий тебя только и ждет! Говори, говори!
— Разреши ему, мудрый бий! — загомонили собравшиеся.
Маман-бий поднял руку — тихо! Говори, сынок, не стесняйся! У народа нашего все дети родителей своих должники, — молвил Айдос.
— Как? Как? — зашумели снаружи сидящие. Пока не утихли их голоса, Айдос, волнуясь, переводил дыхание, искал слова, думал.
— Смысл сказанного в том, что каждое дитя в долгу у родителей своих за то, что родился, что растет, заботы не ведая. А если достигнет лет совершенных, за родителями своими ухаживает, значит, возвращает им свой долг.
— Вот это да!
— Аи, молодец!
— Умница!
— Священной Хиве спасибо!
— Хиве низкий поклон!
Хотелось Маману встать и поцеловать юного мудреца, да, услышав славословие Хиве, сдержался: «Как бы народ всецело Хиве не доверился, не клюнул бы на приманку хивинских мулл, раздор приносящих!»
— А кого можно считать бедным среди народа? — задал бий второй свой вопрос неспешно.
Айдос подмигнул Кабулу: ты, мол, теперь отвечай.
— Если почтенные аксакалы позволят, я скажу.
— Говори, говори, отвечай! Маман-бий кивком разрешил: скажи.
— Бедняк не тот, у кого достаток мал. Бедный тот, у кого ни родных, ни друзей нет, одинокого и защитить некому.
Снова всколыхнул сидящих ропот одобрения, снова посыпались благодарности Хиве.
Старый Есим-бий глянул на Мамана, понял по хмурому лицу невеселое его настроение, осторожно вступил в разговор:
— Наслышаны мы, Айдос-сынок, что ты с самим ханом беседы удостоился? Каков тебе хан хивинский показался?
В знак уважения к особе хана Айдос приподнялся и снова сел, выпрямившись, плечи расправив, как подобало приличию:
— По-моему, нет на этом свете человека, светлейшему хану нашему достоинствами равного. В обращении с людьми доступен хан наш и прост, мысли свои мудрые высказывает ясно, будто в чистом зеркале они отражаются.
— Айдос, сынок, — вступил в разговор Маман, — с тобою беседуя, всегда ли хан все твои слова одобряет или бывает, что заметит: «А это сказал ты неправильно»?
Айдос снова приподнялся и сложил руки на груди.
— Пусть бог свидетелем будет: неоднократно имел я счастье беседовать с великим ханом нашим, но ни разу не слышал от него: «Эй, каракалпак, а вот это твое слово ложно!»
Люди замерли, сдерживая дыхание, словечко боясь упустить.
Маман-бий качнул головой, сожалея:
— О-ой, сынок, видно, мысли хана — глубокая тайна! Слово его как лед, снегом покрытый, а что под ним, неведомо никому. Если ни одно слово твое не признал он неправильным, значит, не хочет он тебя от опасной полыньи на пути твоем предостеречь, сынок!
Краска мгновенно залила лицо Айдоса, капли пота выступили у него на лбу, но, все еще пытаясь сохранять сдержанность, приличествующую взрослому человеку, он, кривя губы в усмешке, процедил:
Теперь понимаю, почему называют вас, бий, ядовитой травой: все еще надеетесь, что род ваш ябы будет главенствовать над каракалпаками. Не надейтесь: только Хива принесет благоденствие народу.
— Айдос, сынок, — молвил Маман-бий скорбно, — рано зазнался ты, а народ без вас, молодых, остывшей золе подобен. Одумайся, попроси прощения за оскорбление старших!
Весь лоск «хорошего хивинского воспитания» мигом слетел с исказившегося злобой лица Айдоса.
— Нет, это вы просите прощения у посланца священной Хивы, это вы оскорбили великого хана хивинского! — грубо закричал он. — Недаром говорится: старый волк, из ума выжив, своих же щенков пожирает. Теперь понял я вас, старый бешеный волк, на людей бросающийся!
— Айдос, сынок, — возразил Маман терпеливо, — опомнись, пусть ошибка отца станет укором сыну. Я хоть и малочисленный народ свой гнездом беркутов все же считал! Теперь вижу — ошибся: неведомая сила злая превращает его в гнездо летучих мышей! Проси прощения, пока не поздно!
— Старый козел! — не помня себя, заорал Айдос. — Вы со своим «считал» да «считаю» в полынью народ ведете, поймите, в полынью! — Вскочил стремительно, словно под ногами своими змею увидал. — Мы пошли! — И стремглав бросился к выходу. За ним, шумя, приказывая успокоиться, опомниться, поднялись потрясенные аксакалы.
Не слушая ничьих просьб и уговоров, Айдос ринулся прочь, а за ним и все его товарищи, и потерявший голову Гаип-бахадур, сопровождавший молодых мулл в аул Маман-бия.
Никто не услышал слабого голоса Есим-бия: «Вернитесь, дети, вернитесь!» — юрта мгновенно опустела, померкла, и снова стало в ней уныло и просторно, как в печальной осенней степи.