«Мадам О, нет, О Ён Бун. Я тоже, как и ты, хотела бы сойти с ума от чего-нибудь. Когда я сойду с ума, разве я тоже не исчезну, словно ступая по облакам, как бы погрузив свое тело в водный поток? Разве я не смогу тогда, хоть на минуту, забыть тяжелую жизнь? О, если бы я могла, хоть на секунду, осторожно выгрузить ее, незаметно для всех, на землю, словно она не моя» — тоскливо подумала Табакне, глядя на луну, жалея мадам О и себя.
Когда луна, с отломанным краем, повисла на конце карниза Буёнгака, время было между пятью и семью часами утра, 21 июня по лунному календарю. За двором стояла бамбуковая роща, рисовавшая свои тени на раздвижной двери, обклеенной бумагой, бесконечно глубокая, одинокая, тоскливая…
Мадам О
— Я была дочерью вдовы.
Когда голос мадам О, не громкий и не тихий, раздавался в бамбуковой роще, мисс Мин, идущая вслед за ней, остановилась, чтобы расслышать его. Потому что голос был негромок и дрожал, подобно звукам качающегося бамбука.
— Моя прабабушка, бабушка и все тети, по отцовской линии тоже были вдовами. Даже сейчас, спустя столько лет, я ясно слышу рыдание старшей тети, которая, сидя на земле, билась об нее, когда младший дядя покинул этот свет, не прожив даже сорока лет, и горестно приговаривала: «Ой, я не могу… еще одна вдова, одной вдовой больше…»
Замолчав из-за шумного пения цикад, она неторопливо шла через бамбуковую рощу. Мисс Мин, шедшая вслед за ней, след в след, внезапно остановилась и приподняла взгляд в сторону неба. Небо, видимое в тёмном и влажном бамбуковом лесу, было не таким, каким она привыкла видеть его, оно выглядело очень узким, далеким, незнакомым, странным…
— Моя мать добровольно отдала меня в квонбон, в ассоциацию кисэн. Она выросла, пропахнув дымом сигарет, которые все курили по ночам, сидя на специальном камне для разглаживания, когда затихали звуки отбивания белья. Сперва она была юной, раньше времени состарившейся вдовой — а спустя годы старушкой-вдовой, — продолжила рассказ мадам О. — Сама она, не смея думать о бегстве от такой жизни, боялась, что единственная дочь тоже состарится вдовой. Мать сказала мне, что поступила так, потому что думала, что быть презренной кисэн — лучше, чем стареть целомудренной вдовой, растрачивая жизнь в сигаретном дыме. Стоя перед высокими воротами квонбона в городе Чжинджу, она положила мне за пазуху гребень из березы и мускусную шелковую сумочку. Есть поговорка, что частый гребень с трехслойным узором, изображающим волну, символизировал многодетность и богатство, но для кисэн, жившей, словно ива у дороги или цветок под забором, он вряд ли подходила. Но потом я догадалась, что просто ей нечего было дать, кроме этих вещей. Она сказала, что мускусная шелковая сумочка была дана второй тетушкой, ставшей молодой вдовой, и в деле «получения мужской любви» нет лучшей вещи. В возрасте восьми лет, не понимая, что означают эти слова, я очень любила эту сумочку, на боках которой темно-синими и красными нитками были вышиты узоры. Когда я трогала ее, у меня появлялось чувство, как будто я была дома. «Хотя бы ты будь свободна и забудь навсегда о своем доме, где все женщины становятся вдовами». — Это были последние напутственные слова матери.
Мисс Мин посмотрела на небо. Облака в небе напоминали белые линии в половнике с водой, когда там кипел сахар после того, как в нем размешивали ложку соды. Возможно, она смотрела так, чтобы не заплакать.
— После этого я стала считать своей приёмной матерью наставницу кёбана в квонбоне, а когда я выросла и набрала вес, я похорошела. Я всегда носила за пазухой мускусную сумочку и гребень. Они хранили в себе заклинания и тайные желания матери и тетушек-вдов по линии отца. И я решила, что раз вошла в этот мир, то стоит жить как настоящая кисэн. Когда видишь то, на что можно смотреть и на что нельзя, когда стареешь внутри кибана… — тут ее голос стал влажным, — если ты спросишь меня, почему я тебе говорю такое… — и, не договорив, она замолчала.
— Я поняла, что вы хотите сказать, — тихо ответила ей мисс Мин. — Я тоже знаю, о чем вы беспокоитесь.
— Да, ты умная девушка, — сказала мадам О, немного успокоившись, тронутая ее словами, — поэтому ты во что бы то ни стало должна завтра ночью спокойно провести церемонию до конца.
— Ни о чем не беспокойтесь, — тихо заверила ее мисс Мин, — я сделаю все как следует.
Когда мадам О вместо бодрого ответа увидела мисс Мин, которая, склонив голову вниз, ковыряла землю передним носком туфли, неизвестно почему, ей вдруг послышался звук подметания веником «сарык-сарык». С некоторых пор она знала, что этот звук — самый грустный звук в мире.