После того как он поел, звенящий звук в его ушах постепенно прекратился, и светящееся тело, плывшее перед глазами, тоже исчезло. Несмотря на это, перед его глазами по-прежнему стоял ослепительный свет, словно во всем мире мерцало сияние, похожее на мельчайшие частички, оброненные светящимся телом. Вдобавок к этому, перед глазами стояли простыни, висящие на двух веревках для сушки белья. Это была картина, которую обычно не увидишь, входя в Буёнгак. Когда-он увидел развевающиеся белоснежные простыни во дворе, то ему пришло в голову, что они показывали какой-то новый путь в его жизни.
Ему вспомнилась его прошлая жизнь.
Она была дорогой, по которой он шел до сих пор, не задумываясь ни о чем, находясь в абсолютной тьме. Но вот в его жизни, словно после тысячи лет тьмы, вдруг возникла совершенно новая дорога. Ему показалось, что если он будет шагать по ней и, словно шаманка, рассеивающая злые чары, разорвет простыню, то сквозь разрыв покажутся мелькающие воспоминания, связанные с той забытой, прошлой дорогой. «Не встречался ли я с ней где-то раньше?» — пронеслось в голове. Когда он, смутившись, отвернулся от нее, как будто спрашивал о чем-то первого встречного человека, стоя в начале той новой дороги, то ему казалось, что еще немного, и он взлетит над ней, словно птица. После встречи с ней у него на душе стало удивительно легко.
Именно тогда, в пространстве между развешанными простынями, он увидел ее тень. Когда вспоминал ее, то сначала, кажется, он почувствовал резкий запах мускуса, исходивший от нее. Когда одна из простынь, надувшись от ветра, словно парус, взмыла в небо и запах мускуса ударил ему в нос, показалась мочка ее уха. У него онемели кончики пальцев, он не мог дышать. Когда другая простыня, развеваясь на ветру, взмыла вверх, он увидел ее профиль и руку, держащую угол простыни. В тот миг он понял, что она — обладательница того грудного голоса, который все время звенел у него в ушах. Ее силуэт мелькал за полотном простыни, но увидеть лицо было невозможно. У него стало сухо во рту. Ему вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь убрал все эти развешанные простыни. Он был в таком состоянии, что, казалось, не мог пошевельнуть даже пальцем. Он помнил, что она довольно долго прогуливалась, напевая что-то под нос. Под развешанными простынями он увидел шелковое платье с вышитыми на нем цветами и ее резиновую обувь. У нее были такие изящные маленькие ножки, что они могли полностью поместиться на его ладони.
Вот так, плененный ею и ее голосом, он остался в Буёнгаке. Он даже не вспомнил про деньги, не собранные до конца, и фирму в Сеуле. Какой была его первая работа, когда он пришел в кибан? Он вспомнил, что это была работа по выкорчевыванию разросшейся под забором текомы. Делая эту работу, он опасался, что однажды жарким летом, когда палит солнце, кто-то, подобно ему, войдет в эту улицу, и боялся ослепнуть от желто-красного света текомы, которая перелезла через забор и образовала корни, похожие на присоски, в каждом сочленении стебля. Конечно, невозможно преградить путь песне, перелетающей забор, но остановить текому, яд которой ослепляет, так что зрение уже не восстановить, можно. Издавна люди говорили, что текома скрывает в своих листьях яд, от которого человек может ослепнуть. Слышал ли он про это древнее поверье? Естественно, он слышал рассказы о том, что если в глаз попадет ее пыльца, то ослепнешь. Но он подумал, что если и придется ослепнуть, то ему одному и никому больше, поэтому он начал работу с того, что стал выкорчевывать текому, густо растущую под забором.
Он также хорошо помнил, как спросил Табакне: «Какой сегодня день недели? Почему вы приняли меня, незнакомого человека, который нагло вошел в дом без разрешения? Вы, наверное, с первого взгляда поняли, что я не гость, потому что кибан еще не начал работать?»
Он до сих пор помнил, что она тогда ответила ему: «Как можно было не впускать человека, который вошел так, словно вернулся в свой дом?»
Он помнил, что когда спросил ее: «Как вы узнали, что я голоден?», она ответила: «Что касается меня, то я уже 30 лет варю кашу, поэтому стоит мне увидеть лицо человека, я чувствую, сколько дней он не ел».
Конечно, ему трудно было предположить, что было у нее на душе, почему она сразу приняла его, как члена семьи, не спрашивая ни о чем, но с тех пор, как он пришел в Буёнгак, минуло уже двадцать лет. Целых двадцать лет… Время, которое он терпел, рассекая воздух палкой.