Юрий Черный-Диденко
СКАЗАНИЕ О ПЕРВОМ ВЗВОДЕ
Бились друзі за щастя народне,
Двадцять п’ять їх було, двадцять п’ять…
Скільки років землю не пройде,
іменам вашим в піснях лунать.
I
Сколько же можно отсиживаться на плацдарме, когда слева, — с юга и с юго-востока, — что ни день летят такие добрые вести?! Вот порой кажется, приподнимись над бруствером окопа, прислушайся — и меж редких ружейных выстрелов, что раздаются неподалеку и давно уже стали буднично обыденными, ясно различишь другое: катящуюся откуда-то со Среднего Дона, с Волги басовитую канонаду неисчислимого множества орудий и минометов. Вот где дела! А здесь?.. И еще, будто назло, погода разбаловалась, декабрем и не пахнет.
— Что же получается, товарищ гвардии старший сержант, снова мы не угадали?
Улыбнувшись так, что улыбка приоткрыла добрую половину крепких, без единой трещинки зубов, Вернигоренко взглядом горячих карих глаз указал на валенки помкомвзвода и затем на низко нависшее небо, откуда вперемежку с мокрым снегом с утра заморосил холодный, нудный дождь.
— Да чего, бесова душа, смеешься? Что ты тут веселого нашел? — отвлекаясь от своих досадных размышлений, удивился Болтушкин.
— А почему не смеяться? Хай наши враги журятся, а не мы. Хай нас бог от этого обереже, як малу дытыну. Чи так я кажу?
— Что верно, то верно, сынок, — проговорил Болтушкин, почти влюбленным взором окидывая ладную, бравую фигуру сержанта. Ну и мала дытына! Ни изрядно поношенная, — загрязнившаяся шинель, ни многодневная жесткая щетина, покрывшая подбородок и щеки, не мешали представить Вернигоренко таким, каким, конечно же, он был у себя на селе, — первым парубком на гулянках, компанейским среди хлопцев, разбитным, охочим на шутку среди девчат.
— А что не угадали, то не угадали, — повторил Вернигоренко.
Болтушкин, соглашаясь, тоже усмехнулся, переступил с ноги на ногу, и под досками, которые уже четвертый месяц гнили на дне окопа, хлюпнуло, чавкнуло.
— Мне-то мудрено угадать, Вернигора, — помкомвзвода невольно изменил фамилию сержанта, как это делали все его сослуживцы. — В Вологде знаешь какие в такую пору снега ложатся? Хоть на лыжи — да и в лес! Или другая забава — за снасти и на речку к прорубям! Милое дело на морозец жереха из лунок потаскать. Понял, какой там декабрь? А вот ты почему ошибся?
— Да я ведь, добре знаете, тоже не видциля, товарищ старший сержант. У нас про лыжи и совсем не вспоминают, а валенки в колхозе разве только для вахтеров держат. А то так, як кажуть, — козырек на вате, пиджак на теплых нитках. Ну, правда, когда ветры с моря… Тьфу ты черт, и табак отсырел. — Вернигоренко уже опалил свои смолистые, изогнутые красивой лукой брови, крутя и раскуривая цыгарку за цыгаркой, а все понапрасну.
— Возьми моего, — неторопливым жестом откинув полу шинели, Болтушкин вынул из кармана ватных брюк деревянную табачницу (ну и покурено, видно, из нее, коль так отшлифована, что почернела, стала, словно мореный дуб!), протянул ее Вернигоренко, позже закурил и сам.
Зябко поеживаясь, подошел Исхаков.
— У кого тряпица найдется, товарищи? Винтовку бы протереть.
Исхаков ночью был в боевом охранении. Смуглое лицо его сейчас выглядело сероземлистым. Шутка ли — несколько часов неподвижно, без единого людского слова, без огонька просидеть в заснеженной воронке. Однако в глубине продолговато разрезанных глаз, меж чуть припухшими веками, поблескивали такие неугомонно жгучие искорки, что сразу было видно — не потушить их какой-то одной, беспокойно томительной ночи. Да и к тому же предвкушает парень близость сладких, бодрящих часов в обогревалке. А пока, протирая винтовку, живей, ходуном ходите руки, чтобы быстрей побежала по телу застывшая кровь, чтобы теплей стало и плечам и спине!
— Исхаков, тряпицу потом занесешь и мне! — донесся из-за изгиба окопа простуженный голос Скворцова.
— Да ты иди к нам, Андрей Аркадьевич, — отозвался Болтушкин, — предупреди Грудинина, чтобы наблюдал, и айда к нам!
В ответ захлюпали, заскрипели доски под тяжелыми шагами Скворцова, послышалось его надсадное, тяжелое покашливанье. А вот и он сам — худощавый, длинный, как жердь. Такому опасно разгибаться в окопе во весь рост, ненароком подстережет вражеская пуля. Лукавая, умная ухмылка прячется где-то меж усами, которые, однако, не могут скрыть упрямых, жестких складок вокруг рта. Уже тронула и усы и бороду изрядная седина, и оттого почти ничем не разнятся они от побуревшей цигейки ушанки.