— А мою мамку фашисты убили… За кровать.
Тон этих слов был внешне привычным, обыденным, наверное, произносились они девочкой уже много раз с тех пор, как в ее детское сознание вошло страшное происшествие, вошло, оставшись необъяснимым, не понятым ею. И именно эта будничность, привычность и заставили Зимина вздрогнуть, хотя за полтора года войны и пришлось ему видеть немало людских страданий. Он вопросительно посмотрел на женщин.
— Это сиротка, тоже наша, тарановская, — объяснила одна из сидевших. — Соседкина дочь. Мы ведь уходили из Тарановки, когда в ней уже бои шли. Вот она то, что видела, по-своему и говорит — за кровать, мол… Четыре годика ей всего.
Зимин бережно привлек девочку к себе, участливо заглянул в ее чистенькие, словно бы промытые утренней росой глазенки. Ох, как трудно, как горька было Сергею Григорьевичу смотреть в такие глазенки летом прошлого года, когда его полк, отступая, проходил через села дорогами на восток. С тех пор трижды пролил он свою кровь в суровых боях с врагом — под Можайском, под Белевом и недавно под Сталинградом. Но вот же как бывает, когда отстаиваешь справедливое дело, — взамен каждой капли крови, упавшей на родную русскую землю, славно бы вернулось, прибавилось множество других, и прибавилась с ними неизбывная сила, и, ни в чем не упрекая себя — ни в двоедушном слове, ни в пустом деле, — Может он приласкать эту девчушку из незнакомой Тарановки.
— Вы, может быть, и до наших краев скоро дойдете, когда его под Сталинградом доколотят? — сказала женщина, похожая на Клавдию. — Наша Тарановка — село большое, на шесть километров протянулось. От нее до Харькова — два часа езды.
— Дойдем, обязательно скоро дойдем. Не мы, так другие.
Вернулись со двора Торопов и Чертенков.
— Передали, что через двадцать минут в путь, — сообщил Торопов.
Все сели завтракать. Дарья Филипповна проявила еще большее хлебосольство, чем вчера, и Зимин невольно перевел подозрительный взгляд с блюд, которыми был заставлен стол, на Торопова.
— Упросили, товарищ старшина, честное слово, упросили, — смутился и густо покраснел солдат. — Сам я, поверьте, ни слова!
…И опять шагала к Дону маршевая рота. После вчерашней оттепели резко посвежело, утренний морозец прихватил подтаявший снег, и теперь ослепительно блистающий наст лег от горизонта к горизонту, сложился в парчовые, словно бы шуршащие складки на ближних и дальних сугробах, на склонах балок и казацких курганов. Широкая придонская степь казалась обезлюдевшей, и только впечатанные в заснеженную дорогу следы гусениц, новеньких шин, колес говорили не об обычном, а о крупном передвижении войск — притом свежих войск, которые прошли здесь ночью и сегодня поутру. Красноармейцам приятно было ступать на этот ровный, певучий след, и хрупкий стеклянный снег весело поскрипывал под коваными солдатскими каблуками.
С перевала, что поднимался в километре ют села, оглянулись, увидели крыши гостеприимного Дарьиного угла, и вновь простерлась впереди — куда нм кинь глазом — чуть волнистая, вспенившаяся барашками сугробов равнина. Красноармейцы шли по ней размеренным, ходким шагом, молчаливо смотрели в открывавшиеся взорам новые и новые дали.
III
Лишь спустя полчаса после того, как была отбита очередная атака немцев, Скворцов направился в штаб батальона. Напомнил Андрею Аркадьевичу о недавнем вызове тот же Шкодин.
— Товарищ Скворцов, комбат вас ждет, — сказал он, стараясь выдержать прежний бесстрастный тон. Глядя на Шкодина, можно было подумать, что полчаса назад не произошло ничего — не было никакого артобстрела, никакой атаки, и он сам, Шкодин, будто и не переживал тревожного и вместе с тем самозабвенного упоения первым выпавшим на его долю боем.
— Пойдем, сынок, пойдем.
Болтушкин задумчиво, как перед долгим расставанием, провожал взглядом высокую, чуть сгорбленную фигуру Скворцова. Когда тот на миг обернулся, Болтушкин махнул рукой — ладно уж, иди, мол.
Однако для чего он, Скворцов, понадобился командиру батальона? Размышляя о причинах вызова и не находя ни одной ему понятной, Андрей Аркадьевич вслед за Шкодиным оставил позади ходы сообщения и по крутой тропинке стал спускаться в овраг. Здесь, на его западном склоне, была отрыта землянка, где размещался штаб батальона. Скворцов откашлялся и приоткрыл дверь.
— Можно?
Он хотел войти браво, как подобает старому солдату, воевавшему еще в первую мировую, хотел браво вытянуться, браво доложить о себе. Но не рассчитал в полутемноте ни высоты землянки, ни своего роста. Стукнулся головой о низкую притолоку, сразу растерялся и выдохнул лишь одно слово: