Не кончили одеваться, открыли дверь. В завихрившихся клубах пара неясно обозначились, наполняя предбанник, кряжистые фигуры. Но вот пар стал опадать, пошел колечками низом. Болтушкин, только что собравшийся натянуть на ногу сапог, всмотрелся в стоявшего впереди солдата и растерянно выпустил сапог из рук, медленно, сам не веря своим глазам, приподнялся.
— Сергей Григорьевич! Дорогой мой!
— Ну, а не пускал же, не пускал, чертова кукла! — узнал и широко, всем своим зарумянившимся на холоде лицом осклабился Зимин.
В короткий миг перед глазами обоих стало их, оказавшееся не последним, прощание у Яхромы в дни зимней битвы за Москву. Привязав раненого Зимина к спаренным лыжам, четыре километра тащил его Болтушкин по глубокому снегу. Уже в санроте, когда Зимин был переложен в нарты, запряженные веселыми шумными лайками, наклонился к помкомвзводу — удастся ли еще свидеться? — крепко приник своими губами к запекшимся, зачугуневшим от боли губам Зимина. И долго затем смотрел, как по заснеженной равнине с звонким лаем и повизгиванием с трудом различимая на блестевшем снегу катилась диковинная упряжка.
— Ну и далече они тебя затащили, собачонки, коль через год только пришлось встретиться, — проговорил Болтушкин после паузы, наступившей вслед за первыми, как обычно, несвязными, восклицаниями.
— Тогда-то? Эге, милый мой, да я тогда уже через месяц был на ногах. После того еще в два госпиталя заглядывал.
— Ну, извини, а я думал, что просто припозднился, залежался где-то…
— Где ж человеку нынче залежаться, Александр Павлович? — разговаривая, Зимин тем временем раздевался и сейчас, похлопав ладонью по икре ноги, где багровел рубчатый шрам, кивнул на него. — Видишь? Это уже последний раз в Сталинграде отметился.
— И там был?
— Пришлось. Да вот и еще сталинградец со мной… — взглядом повел на Букаева. — Одним словом, все ребята хоть куда… Орлы! Как видишь, не теряются.
Орлы и в самом деле не терялись. То и дело хлопала дверь. Чертенков и Торопов уже дважды сбегали на реку за водой. Седых притащил охапку хвороста, и вновь загудело длинноязыкое жаркое пламя.
Обратно возвращались все вместе. С неба срывался сухой, вихлястый снежок, крутыми завитками ввинчивался в придорожные впадины, дымчато стелился по оголенным почерневшим тропинкам, курился и ластился у блиндажных накатов. И без того разгоряченные баней лица красноармейцев зарумянились на ветру еще больше. Но и ветер, и снежок сейчас только бодрили людей, и они шагали неторопко, весело, словно каждого впереди ждало тепло дома, а не пронизывающий до костей холод застуженных окопов.
Зимин и Болтушкин шли рядом.
— Ну, Сергей Григорьевич, отдохни с дороги да и готовься опять принимать взвод.
— Что он, снова без офицера?
— Да, командира нашего еще на переправе убило. А так взвод в полном порядке. Поговаривают, что скоро и автоматы дадут. В общем бери дела в свои руки, — Болтушкин оглянулся назад на растянувшуюся по склону цепочку бойцов и затем перевел уважительный взгляд на погоны товарища. Старшина! Знать, изрядно поварила его в своем котле война и нелегкие, суровые дороги пришлось пройти, если за год трижды повышали в звании!.. А Зимин словно бы отмахнулся от этих преждевременных выводов друга.
— Э, Александр Павлович, такое не нам с тобой решать. Да и что из того взвода, который под Москвой был, осталось? Номер да мы с тобой.
— Обновился, слов нет, обновился. Но не к худшему, я тебе скажу.
— Конечно, не к худшему. Этим-то мы и сильны.
И оба заговорили о давних, общих друзьях, о том, кого и куда кинула судьба, вспомнили и тех, кто навеки заснул под могильными холмами в деревнях Подмосковья, и тех, от кого и сейчас нет-нет да и залетит случайная весточка…
Позади Зимина и Болтушкина валко и молча мерили неширокую тропу Чертенков и Вернигора. Для Чертенкова, впервые попавшего на передний край, все было здесь новым, незнакомым: и бережно прикрытый маскировочной сеткой штабель снарядных ящиков, приткнутый у пригорка; и словно завязшие в земле в своих укрытиях автомашины; и провода, множество проводов, подвешенных то прямо на ветках деревьев, то на раскачиваемых ветром легких шестах. И Чертенков осматривался вокруг не столько настороженным, сколько любопытствующим взглядом, взглядом, который еще не может отличить, насколько страшной для проходившего по этой тропинке была мина, чей свежий когтистый след виднелся чуть поодаль; насколько опасным был переход через этот увал, дорога по которому в ясную погоду просматривалась и простреливалась пулеметами фашистов.