И со страшным презрением следил он теперь за приближением тяжело покачивавшейся машины.
Главной задачей было остаться незамеченным. Александр Павлович осторожными движениями отложил в сторону автомат, чуть отпустил на шинели ремень, сунул за него две связки гранат. Одну из них хотел положить за пазуху, но вспомнил о своих и зиминских документах, не стал этого делать. «Только бы хватило силы подняться», — подумал, зная, что размахнуться рукой, в предплечье которой была рана, не сможет. Лязг гусеницы рядом. Привстал, рывком бросился под блеснувшие стальной синевой раскатанные траки…
XXX
…А ты, что ты еще можешь, Вернигора? Рваная, косо набежавшая из-за станции тучка на миг закрыла солнце. Наверное, лежал ее путь куда-либо севернее, туда, где в хмуром небе еще теснились могучей громадой ее собратья. А вот же не стерпела, остановилась над переездом, труханула мокрым лапастым снежком, словно бы желая освежить запекшиеся губы тех, кто еще жил и боролся, а тела павших прикрыть хотя бы редким, как марля, пологом.
Когда подтаивавшие на лету хлопья зачастили и закружились затейливым роем, тогда будто бы отдалилось далеко вглубь степи все, что минуту назад представлялось Вернигоре неотвратимой угрозой.
«Да полно, не сон ли все это?» — искрой мелькнула мысль в темном провале контузии. Вот же сгинет, бесследно развеется это проклятое наваждение — и снова послышится рядом ворчливый говорок Андрея Аркадьевича, из-за развилка окопа выглянет со своей застенчивой улыбкой Грудинин, торопко пробежит с широнинским поручением Петя Шкодин, на потеху всему первому взводу ввяжется в какой-либо смешливый, безобидный спор Нечипуренко… Он, Вернигора, увидит все это. Стоит только преодолеть сковавшую тело тяжесть, вернуть привычное бодрствующее сознание. Он с силой шевельнул плечами, чтобы освободиться от кажущегося сна, до крови прикусил зубами губу, стремясь этой, намеренно вызванной болью заглушить другую — тупую, цепенящую, парализовавшую все движения.
И тут же прояснившейся частью сознания понял, что перед ним явь. Да. Никого из друзей уже нет. И он один, наверняка один, и должен довершать то, ради чего пришел сюда первый взвод, ради чего здесь, у переезда, погибли его товарищи… Что же ты можешь, Вернигора?
Он откинул голову чуть назад, подставил лицо падавшим хлопьям снега, жадно ловил их пересохшим ртом. Пулеметные очереди — одна, за ней другая — прогрохотали почти над самым окопом; почти над самым окопом заскрежетало, залязгало, и Вернигора, обессиленно навалившись грудью на стенку окопа, ощутил всем телом, как глухо дрогнула земля от близко нависшей многотонной тяжести.
Прямо перед ним кружился на одной уцелевшей гусенице танк, подорванный Болтушкиным. Пламя и раскаленный воздух, вырываясь из выхлопной трубы, выжгли в снегу округлую рытвину до самой земли, забросали все окрест грязью. Горячая, напоенная бензиновой гарью волна пахнула прямо в лицо. Как много раз радовал этот синеватый дымок на марше, на бесчисленных фронтовых дорогах, когда взвод обгоняла колонна спешивших к переднему краю машин. А этот ненавистный, прогорклый, чужой сразу напомнил о загубленных побратимах, о пролитой крови, об истоптанной, оскверненной врагом земле. И уже совсем, совсем ясным стало сознание.
Подбитый танк не мог ни на шаг продвинуться навстречу подкреплению. Но башенный пулемет не прекращал огня, и Вернигора видел, как неумолимо редела подбегавшая на подмогу цепь стрелков. Правый край ее, не добежав даже до ложных позиций, залег, и автоматчики открыли беспорядочную стрельбу, с такой дистанции не опасную ни для приборов наблюдения, ни для смотровых щелей танка. Но именно она, эта стрельба своих же автоматчиков, и мешала сейчас Вернигоре.
— Отставить! Эй, хлопцы, отставить! — приподнялся над окопом и закричал Вернигора. Несколько раз он сверху вниз махнул зажатой в руке ушанкой. Вряд ли расслышали и разобрали его слова. Но жест поняли, угадали своего и перенесли огонь в сторону — там, позади подбитых танков, гитлеровцы скоплялись к новой атаке. Пригнувшись, Вернигора метнулся к танку. Он и сам еще не знал, что будет делать. Гранат не оставалось. Он мог не считаться с тупой болью от контузии, но унять ли вызванную ею дрожь рук и слабость в ногах? Очередь из автомата, нацеленная этими дрожащими руками в смотровую щель, не зацепила даже брони, пошла поверху. Вернигора подполз к танку с той стороны, где не было гусеницы, уцепился руками за скользкий выступ брони, стал взбираться на машину. Она вздрогнула, крутнулась на месте, словно желая сбросить и подмять под себя смельчака. Ветер кинул полу шинели в ведущее колесо. Страшная сила потянула Вернигору книзу. Не поддавался ей, напрягаясь, крепче сжал руками броневую кромку.