Вместо ответа из города раздались выстрелы из пушек и ружей.
«Мы сели насмерть! — кричали казаки со стен замка. — Не сдадим города!»
Тогда Трубецкой приказал открыть пушечный огонь и перешел к осаде Конотопа.
Осада крепостей, а в те времена любой более или менее крупный город представлял собой крепость, всегда являлась не простой задачей. Зачастую превосходство сил осаждающих не играло решающей роли. Героизм защитников, мощные бастионы и другие крепостные сооружения или удобный рельеф местности нередко позволяли выстоять против многократно превосходящих сил противника. История военного искусства знает немало таких примеров, достаточно вспомнить, как всего 900 мальтийских рыцарей во главе с командором ордена Ла Валеттом в течение нескольких лет успешно обороняли Мальту от многотысячной турецкой армии, а героические защитники Смоленска три года выдерживали осаду польских войск. Конотоп же не случайно носил такое название — по преданию в здешних болотах нашло свой последний приют многотысячное татарское войско, кое-кому из людей спастись удалось, но кони погибли все. Даже в наши дни остатки этих болот сохранились в самом центре города, а в те времена они подступали к нему со всех сторон. Болотистые берега множества мелких речушек вокруг Конотопа не позволяли использовать преимущество Трубецкого в живой силе, поэтому Гуляницкий успешно отражал все атаки царских войск.
С 21-го апреля до 29-го июня длилась эта осада; многочисленное великорусское войско под командою Трубецкого осаждало четыре тысячи нежинцев и черниговцев — и не смогло их одолеть. Замок был окружен глубоким рвом и высоким валом. Несколько дней без умолку гремели пушки, летали гранаты в город, ратные царские люди рыли подкопы. 28-го апреля, перед рассветом, отпевши молебен, все войско полезло на приступ. Все было напрасно: не зажигался замок от гранат, перерваны были подкопы. Московские люди успели было взобраться на стены, но, отбитые с уроном, возвратились с приступа. Осажденные с высоких валов отвечали осаждающим ядрами и картечью так метко, что нанесли им гораздо более вреда, чем сами претерпели. Московские стрельцы и пушкари только даром тратили «государево зелье», как называли в те времена они порох. Трубецкой задумал применить хитрость: он приказал засыпать землей ров, окружавший замок, но казаки частыми выстрелами прерывали эти работы, делали смелые вылазки, спускались в ров и уносили землю, накиданную туда царскими людьми, на свой вал. Таким образом, ров оставался так же глубок, как и прежде, а вал делался выше, и казацкие ядра поражали осаждающих еще удачнее.
В то время, когда Трубецкой терял зря время, осаждая Конотоп, хотя ему проще и правильнее было здесь оставить лишь часть своих войск, а самому с основными силами двигаться на соединение с Шереметевым, в Варшаве начал работу сейм, на котором решался вопрос об утверждении статей гадячского трактата.
Собранные чины Речи Посполитой рассуждали о своих делах и с нетерпением ожидали казаков. Явились, наконец, и послы от новосозданного Великого Княжества Русского. Из генеральных старшин прибыли обозный Носач и писарь Груша, миргородский полковник Лесницкий. От полков на сейм были делегированы по два сотника, сверх того явилась целая толпа значных казаков, — всего человек до двухсот. Юрий Немирич, посол от Киева, и Прокопий Верещака — от Чернигова, возглавляли посольство.
В день, назначенный для торжественного их приема в сенатской зале, среди сенаторов присутствовал сам Ян Казимир. Глава русской делегации Немирич, гордый сознанием того, что воплощается в жизнь идея, которую он вынашивал долгие годы, произнес торжественную речь. В ней он подчеркнул историческое значение предстоящего слияния Малой Руси с Речью Посполитой, отметил, что в целом мире трудно найти такой свободы, как в Польше и именно эта свобода привлекает малороссиян. Речь Немирича была встречена доброжелательно, прерывалась аплодисментами. Закончил он ее словами: «Вот блудный сын возвращается к своему отцу… Да примет его отец поцелуем мира и благословения! Да возложит золотой перстень на палец его, да облечет его в нарядные одежды, да заколет упитанного тельца и да возвеселится с ним на зависть другим! Обретается потерянная драхма, возвращается овца к пастырю, обретшему ее: да возложит он ее на рамена свои и понесет, и возрадуется великою радостью! Не тысячи, миллионы душ стремятся к подданству его величеству и всей Речи Посполитой! Примите эту богатую землю, этот плодоносный Египет, текущий млеком и медом, обильный пшеницею и всеми земными плодами, эту отчизну воинственного и древлеславного на море и на суше народа Русского! Радостно восклицаем от полноты души: vivat feliciter serenissimus rex Johannes Casimirus! vivat respublica Polona!»
В ответном слове маршал посольской Избы Ян Гненский подчеркнул:
«Наияснейшему королю и всей Речи Посполитой невыразимо приятно видеть вас, некогда свирепых мятежников, ныне верных подданных отечества. Благо вам, что вы изменили старую ненависть к Польше и желание погубить нас на искреннее расположение к матери вашей отчизне, и желаете снова вступить с нами в соединение, от которого оторвали вас старшины».
Однако по мере обсуждения статей гадячского трактата, всеобщий восторг уступил место разногласиям между депутатами сейма и послами. В статьях, представленных казацкой стороной, возобновлялись требования, которые комиссарами в Гадяче были оставлены не совсем решенными.
Как и следовало ожидать, разногласия возникли по поводу требования об уничтожении унии во всей Речи Посполитой, на всем пространстве, где только существует русский язык.
Казацкие послы настаивали также, чтобы все церкви, монастыри и все заведения, состоявшие под церковным ведомством, как школы, госпитали, и все имения, если когда-либо они принадлежали к православной Церкви и были захвачены униатами, или иезуитами, подлежали возвращению.
Казацкие представители настойчиво заявляли, что казачество твердо решилось не уступать никому всего, что считает церковным достоянием на Руси и в Литве. Униатам не следовало позволять быть ни архиепископами, ни епископами, ни игуменами, ни архимандритами, ни священниками; иезуитам не дозволять пребывать в Великом Княжестве Русском.
Казаки просили также расширения Великого Княжества Русского и присоединения к нему воеводств Волынского, Подольского и Русского (Львова и окрестностей). Все староства в русской земле должны быть присоединены к воеводствам и каштелянствам русским, а так как воеводами и каштелянами могли быть только лица греческого исповедания, то тем самым у католиков отнималось право на коронные имения внутри Русского Княжества. Чтоб вознаградить потери панов католического вероисповедания, имевших имения в Руси, русские просили давать этим панам первые вакантные места в польском королевстве, а их прежние имения должны быть отданы малороссиянам. Гетман и старшины хлопотали и о своих интересах: гетман просил себе судебной власти над всем рыцарством в Украине, с правом не являться лично ни в какой суд ни по какой жалобе, а старшины домогались отдельных наград, ссылаясь на свои заслуги. Частные лица прислали на сейм свои просьбы, и депутаты должны были ходатайствовать и за них.
Паны слыша эти требования, хватались за головы.
— Договор этот, — отмечал князь Сангушко, — нарушает коренные уставы государства в духовном и мирском отношении. В духовном, потому, что мы должны против совести признать равенство восточной веры с римскою, сами должны хулить унию — соединение с нашею собственною религиею. В политическом отношении гадячский договор разрывает старинный договор короля Казимира с Русскою Землею, уничтожает старое устройство, вводит новое: Русь, давняя провинция Речи Посполитой, договаривается с нею как будто чужая страна. Мы должны допустить изгнание из Руси старинного дворянства для того, чтоб водворить новое; должны терпеть холопов в самом сенате. Очевидно, что русское княжество, которого они домогаются, будет совершенно независимое государство, только по имени соединенное с Речью Посполитого. Можем ли мы надеяться, чтоб гетман русский мог быть верным слугою короля и Речи Посполитой, когда он будет облечен почти царской властью и иметь в распоряжении несколько десятков тысяч войска? Конечно, он будет повиноваться до тех пор, пока захочет; а не захочет, — будет сопротивляться.