Кудесник сделал небольшую паузу, выпив ещё немного коффэ.
– А прочесть её он сможет, мой друг, пусть даже ничего не видит он – ведь плоть от плоти этот вселенский ужас, и изначально Зло заложено в нём, пребывает постоянно. Я мог бы попросить гномов, дабы вынесли они ту книгу на поверхность – но слишком уж они шумны, и слишком уж жадны: в пещерах тех полным-полно золота; больше, нежели во всех закромах Нумизанда. Гномий глаз предаст гнома, и обманется гном, прельщённый златом-серебром, да драгоценными камнями. Захочет гном всё то добро прибрать к рукам, а про книгу и забудет. Тогда пойдёт всё прахом, Бренн, всё будет зря. Эльфы светлые, эльваны не выносят мглы; не сунутся во тьму даже по моей просьбе. И не было до сего дня ни одного человека, в котором я был бы хоть немного, но уверен, что он меня не подведёт. Может статься, что ты и есть тот самый избранный? Можешь ли ты отказать беспомощному старику? Спустишься ли ты вниз, дабы, найдя искомое, вручить его мне? Я буду ждать…
Тогда Бренн, оставив Василька на попечении старика, собрался в путь.
– Возьми моего старого осла; он укажет дорогу. – Звучали последние слова кудесника.
Навьючив ишака – того самого, на котором они плелись через верхний край пустыни Хюм к более каменистой местности – юнец скрылся вскоре на горизонте.
Как и говаривал старик, место, к которому стремился сейчас Бренн, было совершенно безлюдным – даже бедуины остерегались кочевать в тех краях, обходя за много лиг. Ибо просочился в тамошний народ слух о проклятом городе, по самые крыши припудренном песками али усопшем, утопшем в волнах. Но ещё более страшились амулетинцы Шепчущего во тьме, которым испокон веков пугали потомков их предки – тем, кто господствует в глубине, и с придыханием шипит, влача своё бренное тело по подземным туннелям, коридорам в поисках величайшего из сокровищ, перевод которого сгубил не одну человеческую душу.
Оставив позади себя много лиг, сошёл Бренн с ишака, едва завидев пред собою поле из камыша, которое точно падало всё ниже и ниже – впереди зияла пропасть, от которой несло болотной мерзостью.
«Мёртвое здесь всё, мёртвое», промелькнуло, пронеслось в голове у Бренна. Се, ныне он на дне почти совсем иссохшего водоёма, и камышовые брега – как Колизея стена. Крутой был спуск, и крутой же будет подъём, если он выберется отсюда когда-нибудь.
Мальчику захотелось пить, но маг предупредил его перед походом, что вода в озере крайне солёная – недолго и отравиться насмерть. Прямо на его глазах вода испарялась от высоких температур, господствующих в воздухе. Зловоние же стояло такое, что мальчик рукавом зажал себе нос. Возможно, когда-то здесь находился оазис? И за что, за какие грехи древнее городище было ввергнуто в пучину?
Следуя логике, заключалось следующее: если море высохло, то должно было обнажиться его дно; это закономерно. А раз на дне покоится проклятый город, то должны быть какие-то его признаки! Это же элементарно!
Вместо моря – лужа, глубина которой не превышала погружённого в него колена. При всём желании невозможно было здесь утонуть даже человеку, не говоря уже о том, чтобы упокоить целый город. Бренн исходил всё побережье вдоль и поперёк, но не нашёл ни единого намёка на хоть какие-то признаки разрушенных домов и так далее. Это была пустая трата времени.
Старик говорил, что город – под водой. Под этой лужей? Как тут пла…
Бренна, который дошёл до места водной глади, наиболее удалённой от любого из берегов, засосало. Коварное болото начало медленно, но верно затягивать его в придонный ил. Вначале его ноги чувствовали твердь, а потом он провалился в неизвестность. Таким образом, наиболее глубокое место озера дошло мальчику до горла, пока не затянуло совсем. Теперь это неважно – похоже, Бренн, весь измазанный в грязи, теперь валяется в какой-то богами забытой подземной пещере, где слышен чей-то плач и скрежет зубов.