Близкое их знакомство, собственно, началось с шутки, Рокоссовский как-то заметил, что усы Петра Ивановича напоминают ему усы одного крупного, ныне покойного, военачальника.
Петр Иванович расхохотался:
— Фабрициуса?
— Угадали.
— Мне многие говорили.
— Они такие же, прошу прощения, горизонтальные...
— Вот-вот. А я знал Яна Фрицевича. Даже одно время служил у него в Белоруссии, когда он там четвертым стрелковым корпусом командовал.
— Замечательный был человек!
— Прекрасный! А воин какой! Четыре ордена Красного Знамени! Все испытал, и в царских тюрьмах был, и на каторге, а погиб случайно.
— Кажется, где-то здесь?
— Вон пляж, видите? — Петр Иванович указал па светло-оранжевую полоску берега, окантованную белой морской пеной. — У самого берега самолет упал в море. По преступной небрежности летчика. Ян Фрицевич мог бы спастись. Но он дал возможность выйти из самолета женщине с ребенком. А сам погиб.
— Как нужны сейчас нашей армии такие военачальники! — нахмурился Рокоссовский.
— Я вам признаюсь, Константин Константинович: ломаю все голову — будет война или нет? С одной стороны, договор о ненападении, торговля, то да се, а с другой стороны, ведь фашисты они, враги наши.
— И враги серьезные.
— Времечко! — сокрушенно вздохнул полковник. — Как вы думаете, Константин Константинович, если Гитлер нападет на Советский Союз, будут немецкие рабочие сражаться против Красной Армии? Ведь сколько немцев голосовало за Тельмана, за Германскую коммунистическую партию? Миллионы!
— Гитлер уже семь лет у власти. За семь лет много можно сделать. Уничтожить, загнать в тюрьмы и концентрационные лагеря весь цвет нации, развязать самые низменные инстинкты, особенно у молодежи, еще не окрепшей, не имеющей жизненного опыта. Впрочем, Гитлер этого и не скрывает. Помните, что он говорил? Я, дескать, освобождаю человека от унижающей химеры, которая называется совестью.
— Совесть — химера! Это же каменный век! — возмутился Петр Иванович, даже усы-пики зашевелились.
— Если не хуже. Он считает, что совесть, как и образование, калечит человека. Так и заявляет, что его не удерживают никакие моральные соображения.
На добродушном лице Петра Ивановича застыло непривычное выражение брезгливости и ожесточенности.
Рокоссовский говорил, глядя в глубокую даль моря:
— Вот и представьте себе молодежь, которой каждый день внушают, что все дозволено. Геринг призывает открыто: убивайте каждого, кто против нас, убивайте, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте.
— Банда головорезов! — почти выкрикнул Петр Иванович.
— Не так просто. В германской армии есть такие генералы, как Гудериан, Манштейн, Модель, Роммель. Опытные в военном деле, уже набившие руку в захватнических войнах.
— Грустно все это, Константин Константинович, — помрачнел полковник. — Но, как говорится, бог не выдаст, свинья не съест.
— Верно, но еще верней будет: на бога надейся, а сам не плошай! Враг перед нами грозный, и нельзя закрывать на это глаза.
«...Море смеялось».
А у самой воды сидели двое и, задумавшись, смотрели в голубую морскую даль, такую спокойную и мирную.
Народный комиссар обороны СССР Маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко был озабочен, даже мрачен. За те долгие месяцы, что они не виделись, Тимошенко и постарел, и как-то осунулся.
Рокоссовский невольно подумал: нелегко сейчас Семену Константиновичу. В трудные, напряженные дни стал он Наркомом обороны. Сколько иллюзий мы похоронили в финских снегах! Сколько теперь надо переделать, доделать...
О многом хотелось поговорить со старым сослуживцем. О пережитом, о друзьях, о семейных делах... Но есть один вопрос, который и на уме, и на устах, который и днем и ночью стоит перед тобой, все заслоняя и отодвигая на задний план.
— Семен Константинович, воевать будем?
Тимошенко хмуро молчал, резко отстукивая костяшками пальцев по полированной глади обширного письменного стола.
— Спросил бы чего полегче.
— А все же?
У туго сжатого рта наркома резко обозначились невеселые складки. Сказал трудно, со вздохом:
— Придется воевать.
— Скоро?
Нарком сердито посмотрел на собеседника. И говорить не хотелось, и не говорить нельзя. Ведь воевать придется не дяде, а и ему, и Рокоссовскому, и всем...
— Кто знает когда? Даты я не знаю. Но по всему видно — придется. Никуда не денешься, — откровенно, без обиняков и дипломатии, как солдат солдату, сказал Тимошенко. — Империалисты науськивают на нашу страну Гитлера. Не дадут они нам мирно строить социализм.