И пожалел: зря отменил рыбалку.
Есть дни в жизни человека, да и целого народа, которые как бы ломают ее ровное течение, круто изменяют ее ритм и темп. Таким днем, вернее ранним утром, для людей нашего поколения был рассвет 22 июня сорок первого года.
По-разному советские люди провели эту ночь. Юноши и девушки — вчерашние десятиклассники — веселились на выпускных вечерах. Алексей Стаханов опускался в забой — Советской стране нужен уголь. Алексей Толстой дописывал последнюю страницу своего нового романа...
Благословенная мирная ночь раскинула звездный шатер над мирной страной.
А генерал-майор Константин Константинович Рокоссовский заснул с мечтой о рыбалке, которая, увы, не состоится.
ВОЙНА!
Дежурный по штабу прибежал на квартиру командира корпуса.
«Опростоволосился малый, — с досадой подумал Рокоссовский, когда его разбудили. — Я ведь отменил рыбалку»...
Но почему у запыхавшегося дежурного в руках какая- то бумага? Вид взволнованно-официальный. И голос торжественный:
— Товарищ, генерал! Только что получена срочная телефонограмма из штаба армии.
Рокоссовский еще не знал, какой текст заключает в себе листок бумаги, принесенный дежурным, но чувствовал: там могут быть только подробности, уточнения, приказания...
Главное он уже знал. Знал с твердой убежденностью. В том листке война! Предчувствие? Может быть. А разве живая природа не предчувствует приближения грозы?
Он еще не прочел те несколько слов, что были написаны на листке. А сердце уже стучало взволнованно, словно ему вдруг стало тесно в грудной клетке.
Война!
Война!
Война!
Он ее предвидел. Он готовился к ней сам, готовил к ней бойцов и командиров своего корпуса. Знал — будет!
И все же война грянула неожиданно, как землетрясение. Смысл телефонограммы был предельно ясен: Вскрыть особый секретный оперативный пакет.
Рокоссовский нахмурился:
— Всех офицеров в штаб!
Несколько минут на бритье, умывание и прочие процедуры. Был спокоен. Только испуганные, неотступно следящие за ним, широко раскрытые глаза Юлии тревожили, бередили душу.
Прощаясь, как ребенка, погладил по голове маленькую родную женщину, сказал с нежностью:
— Не волнуйся, все будет хорошо. Главное, помни: все будет хорошо! Береги Аду!
Он тогда еще не знал, что многие месяцы не только не будет видеть жену и дочь, но даже не будет знать, где они, что с ними. За тысячи верст яростный ветер войны унесет его семью и надолго скроет в бескрайнем море взволнованного вашего народа.
Быстро собрались офицеры штаба, — видно, и они в короткие июньские ночи видели не слишком спокойные и мирные сны.
Рокоссовский еще раз обратился к телефонограмме.
Подпись заместителя начальника оперативного отдела штаба армии.
Командир корпуса хорошо знал: вскрыть секретный пакет можно только по распоряжению Председателя Совета Народных Комиссаров СССР или Народного комиссара обороны СССР.
Только!
А тут распоряжение, подписанное каким-то заместителем начальника оперативного отдела штаба армии.
Как быть?
Со всех сторон посыпались советы:
— Запросить Луцк!
— Запросить Киев!
— Запросить Москву!
Все легко и просто: запросить. Действовать, как положено по инструкции. За это никто не осудит.
Но начальник штаба доложил мрачным голосом:
— Связи нет ни с Москвой, ни с Киевом, ни с Луцком. Все линии повреждены. Принимаются меры к восстановлению связи, но... — и развел руками.
Что же делать? В инструкции сказано ясно: только! Надо подождать. Восстановят связь — запросить...
Все правильно, справедливо. Подождать!
Но есть одно «но». Маленькое «но». Это «но» — война!
Значит, дорог каждый час, каждая минута. Вот уж поистине: промедление смерти подобно. Как старый солдат, он знает, что такое дисциплина, и понимает, что грозит ему за нарушение строжайшего указания: «Вскрыть особый секретный пакет только по распоряжению...»
Но он не простой исполнитель. Партия и народ возложили на него самую высокую ответственность: защищать родную землю.
Рискнуть. Что ж, он уже не раз рисковал головой. Рисковал головой в боях с колчаковцами, рисковал головой, громя банды барона Унгерна, рисковал головой, отражая провокацию на КВЖД...
Рискнул. Вскрыл пакет.
В наступившей тишине — не зря такую тишину в художественной литературе называют зловещей — плотная бумага конверта рвалась с оглушительным треском, как коленкор.