Пришел в воинское присутствие, где теснились перепуганные, удрученные призывники.
— Хочу на фронт!
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать!
Рано еще. Призываем с двадцати одного года.
— Так я вон какой...
Действительно, «мальчик достань воробушка»!
Согласились. Пушечное мясо нужно царю-батюшке.
— Только меня в кавалерию. Я люблю лошадей.
— Можно. Будешь служить в драгунском полку.
Уже на следующий день вахмистр эскадрона одобрительно крякнул, глядя на статного новобранца:
— Эк как вымахал! Знатным будешь драгуном!
Вахмистр не ошибся. Угадал в молодом парне будущего истого кавалериста.
Кавалерия в те давние времена была если и не основным, то, во всяком случае, самым нарядным и боевым родом войск: гусары, драгуны, уланы, донские, кубанские, терские, оренбургские, забайкальские и прочие казачьи полки.
Выносливый, понятливый, смекалистый, Константин Рокоссовский постигал военную науку быстро и легко. Вскоре, получив винтовку, пику и шашку, он впервые вскочил на злобно грызущего удила и брызжущего сумасшедшей пеной жеребца.
Так он стал рядовым 5-го Каргопольского драгунского полка 5-й кавалерийской дивизии.
Началась первая в его жизни война.
Немецких солдат драгуны почему-то называли бошами («Бей боше́й, как вшей»). Немцы кавалеристами показали себя неважными, тяжело хлюпали на жирных и ленивых лошадях — это он заметил сразу. Да и воевали они довольно тупо, без выдумки.
Запомнилось, как осенью четырнадцатого года возле Лодзи немцы хотели окружить русские войска. Но промахнулись. Целый их корпус тогда угодил в русское кольцо. Едва ноги унесли, и то, конечно, не все.
За осенние бой первого года войны драгун Константин Рокоссовский получил свою первую боевую награду— Георгиевский крест.
В восемнадцать лет!
Чем запомнились ему три года первой мировой войны, что они ему дали?
Дали солдатскую выучку, мастерство кавалериста, привили любовь к военной службе.
Дрались драгуны по присяге: не щадя живота своего.
Прогремит команда: «Шашки вон, пики к бою!» — и несется эскадрон в конный бой, разит противника.
Сандомир, Висла, Поневеж, Шавля, Ковно...
Бои, награды, разведки, благодарности, конные атаки, поощрения, рукопашные схватки...
Воевал знатно!
В промежутках между боями нижних чинов драгунского полка, дабы не предавались неположенным размышлениям, заставляли бубнить под руководством унтера указанную начальством молитву: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу на сопротивные даруя и твое сохраняя крестом твоим жительство...»
Молитву затвердили, но не ясно было, что означают слова «на сопротивные даруя» и «твое сохраняя крестом твоим жительство»?
Жительство, а проще говоря, жизнь начальству они сохраняли отнюдь не крестом, а самой обыкновенной шашкой да еще пикой, тоже мало похожей на крест.
Шла война. Шла фронтовая солдатская жизнь. В душу молодого драгуна по-пластунски вползали мучительные, казалось неразрешимые, сомнения. Кому нужна кровавая бойня? За какие такие провинности начальство приказывает рубить шашками и топтать конскими копытами таких же, как он сам, молодых ребят? Разве только за то, что родились они на берегах Рейна или в лесах Баварии?
За что он воюет?
— За веру! — привычно поучал унтер-офицер Шалаев, за свирепость характера и окаянные кулаки прозванный солдатами Дракозубом. Приказывал: — Повторяйте, сукины сыны, архангелы! — И сипло бубнил: — «Спаси, господи, и помилуй родителей моих, родственников, начальников и благодетелей». Поняли, гавриилы, Начальников и благодетелей.
Нет, вера его мало трогала. Что вера? Мертвые камни костелов и церквей, которые еще никого не спасли и не защитили; хитроумные, лукавые ксендзы; мордастые, трусливые, ошивающиеся в тылах возле сестер милосердия полковые попы.
— За царя! — заученно сипел унтер-офицер Дракозуб, клеймя нерадивых слушателей. — Чтоб знали назубок: «Победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу...»
Где он, этот благоверный царь-император? В неведомом Санкт-Петербурге, ставшем недавно Петроградом? Что знает он о царе? Разве только солдатскую байку, которая обошла все окопы после того, как Николаю повесили на грудь Георгиевский крест: дескать, царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием.
Нет, неохота умирать за такого царя!