Армии в годы Великой Отечественной войны — операции по освобождению белорусской земли.
Нерасторжима связь времен...
Ставка Верховного Главнокомандования разрабатывала план наступательных боев в Белоруссии летом сорок четвертого года. Плану присвоили кодовое название «Багратион». Четыре фронта — 1-й Прибалтийский, 3-й Белорусский, 2-й Белорусский и 1-й Белорусский — должны были участвовать в новой операции.
Командующий 1-м Белорусским фронтом генерал армии Константин Константинович Рокоссовский, изучив условия местности (полесские болота), пришел к выводу, что на правом участке фронта целесообразней нанести первый удар в направлении на Бобруйск, второй — на Слуцк.
Такое решение было необычным. Испокон веков считалось, что нельзя распылять силы, надо наносить один концентрированный удар в одном направлении.
Все же Константин Константинович Рокоссовский решил иначе.
Почему?
Идея такого решения основывалась на доскональном изучении обстановки и состояния вражеской обороны. При одном ударе командование фронта не имело возможности сразу внести в бой крупные силы — не было соответствующих дорог, местность изобиловала болотами, густо стояли леса. Противник же при начале наступательных действий мог свободно перебросить свои войска в район главного удара.
План Рокоссовского давал возможность сразу же ввести в действие крупные силы, поставить противника в трудные условия, не позволить ему свободно маневрировать своими войсками.
Субординация — это воинское послушание, система служебного подчинения младших старшим. Без строгой субординации невозможны воинская дисциплина и воинский порядок.
Но означает ли субординация, что младший должен лишь «есть глазами начальство», твердить бездумно: «Так точно!», «Слушаюсь!» — смотреть вопросительно: «Как прикажете?»?
Константин Константинович Рокоссовский был солдатом в самом высоком и благородном значении этого слова и первейшим своим долгом считал соблюдение строжайшей дисциплины, воинского порядка, субординации.
Но вместе с тем он полагал для себя обязательным отстаивать свою точку зрения, высказывать не те соображения, которые угодны начальству, но те, которые он считал правильными. Будет приказ — он подчинится, но, пока решается вопрос, он высказывает свое мнение без оглядки на то, нравится или не нравится оно вышестоящему начальству.
Константин Константинович Рокоссовский рассказывал:
— Когда в Ставке окончательно отрабатывался план «Багратион», я мотивированно доложил свои соображения.
К сожалению, Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин, заместитель Верховного Главнокомандующего Г. К. Жуков и другие члены Ставки не согласились с моим мнением.
Я же отстаивал свою точку зрения. Дело прошлое, скажу только, что было нелегко.
Сталин, явно недовольный моей несговорчивостью, предложил:
— Пройдите в соседнюю комнату и обдумайте ваше предложение.
Пришлось удалиться и еще раз все взвесить, прикинуть, проверить...
Когда меня снова вызвали на заседание Ставки, Сталин, сдерживая раздражение, спросил:
— Ну как?
Все, кто был в кабинете, выжидающе смотрели на меня. Дескать, пора бы уже и согласиться с мнением Сталина, с мнением большинства.
Я спокойно сказал:
— Нет, я все снова обдумал и остаюсь на прежней точке зрения.
Сталин кивнул головой в сторону двери:
— Ну что ж, отправляйтесь туда и еще раз подумайте.
Провожаемый недоуменными взглядами присутствующих, я вышел и снова склонился над расчетами. Это было не упрямство или неразумная амбиция. Просто я был убежден в своей правоте и не мог ее не отстаивать.
А может быть, лучше отступить? В самом деле: зачем спор? Пойду и скажу, что я ошибся, не прав, соглашусь с мнением Сталина и других членов Ставки, и все будет хорошо, все будут довольны: «Уломали наконец настойчивого командующего фронтом».
Но мне на миг представился огромный, почти тысячекилометровый, проходящий по лесам и болотам Белорусский фронт, десятки тысяч солдат, которых я пошлю в бой, может быть, на смерть... Нет, не могу я отступить, отказаться от того, в чем уверен.
Сталин вызвал меня, спросил:
— Ну что, убедились наконец, что мы правы?
Я понимал, что дело зашло далеко, но все же сказал:
— Нет, товарищ Сталин.
Наступила тяжелая тишина.