Тогда проси своего длинногривого бога, Буланый, моли его поддержать тебя и господина твоего, дабы крепка была рука и светел дух рыцаря Гуго в глуби чащобы. А еще уповай на Пречистую, конь! — ведь, неотделимый от хозяина, разве не можешь ты, хотя бы раз в недолгой жизни, просить у нее толику милости?
Молись, кому умеешь, мохноногий богатырь…
…Сразив Железного Рыцаря, предстал дон Родриго перед Безликим и ушел, наделенный дивным даром творить золото из камня и глины. Но дабы не соблазнялись впредь легкостью пути к Башне ничтожные, новую преграду воздвиг на пути к своей обители тот, для кого нет тайн. И, кинувшись вслед за астурийцем, обрели жалкие лишь пристойный своей низости конец; достигнуть же врат Башни не выпало ни единому до тех самых пор, пока…
Снова распластали влажную полутьму крылья ночного дива, но уже не заморозил кожу и кровь трепет, ибо вторичное — привычно и не пугает отважного. Бледно-желтые лучи, струившиеся совсем еще недавно по стволам, почти истаяли, но глаза пока различали тропу, ставшую багряно-лунной. Ночное светило, низко нависшее над умолкающим лесом, наливалось густым пурпуром, уничтожая последние блики дня, и мглистый сумрак, смешиваясь с густой кровью неба, клочьями обвисал на доспехах.
Поплыли перед глазами рыцаря, изгибаясь в странном танце, кряжистые тела вековых дубов, и сырость, кисейным покрывалом упавшая на чащу, впиталась в сукно плаща, превратив светлую лазурь фландрской ткани в густое, почти смолистой черноты индиго. Уродливыми складками обвис капюшон, влажное сукно облепило панцирь, и холод пронизал тело, словно даже под гладь благородного железа сумела проникнуть вкрадчивая вечерняя морось.
Хвала тебе, Приснодева, что еще не стемнело!
ШЕВАЛЬЕ ФИЛИПП Д'АЛЬБРЕ ОВЛАДЕЛ ГЕРЦОГСКОЙ КОРОНОЙ. ОН ВТОРЫМ ПРЕДСТАЛ ПЕРЕД БЕЗЛИКИМ, ЧТОБЫ ОБРЕСТИ ЖЕЛАННОЕ. И СЛОЖИЛ ГОЛОВУ НА ПЛАХЕ, ИБО ВОЗЖАЖДАЛ КОРОНЫ КОРОЛЕВСКОЙ.
…В сумрачную глушь чащобы уходила тропа, обагренная недоброй луной. И все чаще, загораживая путь, выступали из травы обмытые многими дождями звериные остовы. Негодующе ржал Буланый, брезгливо приподнимал ноги, не желая идти по костям. И тяжкий смрад полз с обочины, комкая дыхание в гортани. Конечно, не от тел, давно истлевших, истекал он, а от гнилых болот, что с обеих сторон подступали к тропе, но так много живого погибло некогда здесь, что запах гнили, казалось, въелся в болотные испарения и навсегда растекся в осклизлой траве.
Почти по колено уже утопали осторожные ноги коня в останках. С сухим стуком рассыпались нагромождения, обнажая то оскаленную пасть с остатками шерсти, то лапу, сведенную в последней судороге чудом уцелевшими сухожилиями. Волки и олени, медведи и косули, лисицы и немногие пернатые, на беду свою залетевшие сюда, и прочая лесная живность, несоединимая в бытии, разделенная преследованием и убеганием, а ныне совокупленная единством общей погибели…
Резко ударило в грудь. Иди Буланый чуть быстрее, Гуго не смог бы удержаться в седле. Но, предуведомленный легендой, без удивления осадил фон Вальдбург коня и, спешившись, приподнял тонкую нить, освобождая дорогу Буланому. А спустя миг, сделав еще несколько шагов, увидел рыцарь того, кому и следовало стоять здесь, ибо сказители не лгут.
Вот он, спутник Филиппа д'Альбре, паж, чье имя не сохранило предание. Почти век стоит он под пологом ветвей, где звенят в воздухе первые нити колдовской паутины. Вернее сказать, стоят лишь доспехи его, обугленные и почерневшие, спекшиеся в древнем огне, чья мощь была поистине невообразимой. Вздувшись, прикипели одна к другой стальные одежды, и встал сгоревший смельчак на тропе вечным напоминанием неосторожному. Застыл, пепельно-серый, в покрытых ржавой окалиной латах; шлем валяется у ног, обнажив потемневшую кость черепа со слипшейся массой некогда кудрявых волос. А кожа на лице сморщилась и так прилипла к кости, что само время оказалось бессильно сорвать ее полностью. Жутко глядят выжженные глазницы, и в сведенной вечной судорогой щели рта скалятся белые-белые выщербленные зубы…
…Не толще шелковых нитей была паутина и в полумраке не сразу мог различить ее взгляд. Но только лишь коснулся, не ведая того, одной из паутинок юный паж, как ужасным криком вскричал он, и узрели спутники искры, голубые и желтые, сбегающие по панцирю от кольчужных перчаток и до поножий. Словно танцуя, извивалось тело юноши, дергался несчастный, будто упрямый вор на виселице в базарный день, а потом умолк, и успокоился, и остановился, уже неживой, убитый огнем, незримо бегущим по паутине…
Споткнувшись, не удержался Гуго. Упал. И поднялся.
Вот она, огненная паутина, проклятие заповедного леса. Воистину, так тонка, что лишь на ощупь найдешь нити. Но прочностью немногие уступят тетиве арбалета. И много сил потребуется, чтобы развести в стороны сплетенные нити, освобождая проход себе и коню. А меч — не помощник. Не вынимай его, путник, если не желаешь затупить.
Так замедли же шаг! Как ни страшна тьма, ползущая по пятам, эту преграду одолеет лишь неторопливый. Легко было шевалье д'Альбре… После того, как сумел он усмирить повелителя паутины, пошли вперед пажи, раздвигая невесомые ловушки. Да и спешить им было некуда; ведь гласит легенда, что ясным днем шли они через лес.
Что же, прими поклон, мессир Филипп, нижайший из вассалов бомонского властителя! Высокий духом, не мог ты быть низок саном. И, видно, сильна была страсть, звавшая тебя, если сумел ты покорить эти смертоносные силки, исполненные в те дни огненосной гибели. Ты грезил герцогской короной и властью над Бомоном? Вымечтанное воплотилось. Безликий подсказал тебе интригу, изощренностью превосходящую силу человеческого ума. Но думал ли ты, мессир Филипп, что страсти утоляются лишь на краткий миг? Мог ли знать, что неизбежно возжелаешь большего?
И жаль, что уже вовеки неведомо: какая мысль терзала тебя, когда глядел с пылающего донжона на многоцветное войско, опоясавшее последнюю твердыню твою? И, провожая взглядом предавших тебя вассалов, кого проклинал ты, герцог д'Альбре де Бомон, — их, не выстоявших в мятеже, или себя, не знавшего, что просить стоит лишь королевского трона?
А впрочем, спи спокойно в родовой часовне, мессир!
Сто лет как нет тебя. Истек срок жизни твоей, и был бы ты мертв ныне, даже не подняв меч на короля. Я, Гуго фон Вальдбург, ежели суждено мне вернуться в мир света, поставлю свечу во избавление твоей души от мук чистилища за то, что облегчил ты мой путь сквозь сплетения паутины…
…Нежно звенели нити, растянутые меж ветвей, и горелым зверьем, словно ворсистыми коврами, была устлана поляна. Пепел и прах, да еще гниющие останки тех, кому не выпало сгореть целиком. И пришлось бы повернуть вспять отважным, если бы не зоркость преславного шевалье Филиппа. В высокой траве сумел он разглядеть Змея, притаившегося у пня в ста шагах к северу. Недвижимо лежал Змей и, распахнув пасть, испускал смертоносные нити, подобно струйкам яда. Тогда, не смея приблизиться, зарядил мессир д'Альбре верный свой арбалет и, окаменев телом, посылал стрелу за стрелой сквозь паутину. И входили стрелы в тело Змея, но долгое время не могли причинить вреда. Когда же последнюю стрелу выпустил преславный д'Альбре, вошла она в мерзкую пасть, и вспыхнуло сатанинское отродье бело-голубым пламенем, на миг ослепив отважных христиан. И умерла паутина. Лишь пахнуло в воздухе горьким дымом…