Это продлится недолго. С точки зрения восприятия времени воином - минут двадцать. Но с точки зрения наблюдателя в реальном времени пройдут часы. И эти долгие часы воин не будет воином, он станет почти беспомощен. Даже птицы-падальщики могут проявить интерес, приняв его за полумёртвого. Что уж говорить о врагах?
Где Лю? Удалось ли от него оторваться? Далеко ли до спасительной обители старцев? (Святые места на Ориентале - запретная зона для боёв претендентов) Сумеет ли он в темноте отыскать дорогу, не потеряет ли тропу? (Фонарики претендентам не положены, а Третья планета Ориентала не имеет спутников) И ещё он подумал: не может ли быть так, что Лю тоже платит свою плату, за способность быть вездесущим? Тогда, быть может, он лежит сейчас где-нибудь среди дюн, словно труп, в глубокой «отключке», расплачиваясь за своё всесилие запредельной комой... Но сразу отогнал эту мысль - нет ничего опаснее, чем недооценить противника. Это знает любой мальчишка, лишь начинающий грезить о Великих Шарах, не говоря уж об искушённейшем обладателе Золотого... Нет, своему врагу надо добавить силы, следует считать его в сто раз могущественнее, умнее, коварней, чем он является на самом деле. Только тогда у тебя будет шанс, пусть призрачный... Заночевать в пустыне, да в таком состоянии - сделать Лю шикарный подарок, выложить ему свою смерть на золочёном праздничном блюде.
В тайных сусеках резерва ещё осталась горсточка силы, позволяющая иметь власть над временем. Ведь, услышав предупреждающий звон, не стал он дожидаться того, что упадёт, почти умрёт; остановился сам, по своей воле. Что делать сейчас? Вырвать у времени ещё минуту, хоть несколько десятков секунд, и бежать, бежать по тропе в надежде увидать ашрам, чрез надвигающуюся темноту. Если повезёт, если хватит этой ничтожной горстки - спасён; если нет,... будь, что будет. Вся энергия вниз - в точку тандэ...
Уже тусклый, гигантский, в пол длинны линии горизонта, бордовый солнечный серп, наконец, полностью скрылся за нею, оставив за собой грязно-малиновую гаснущую полосу по всей её протяжённости, и сделав ещё видимые дали зловещими. Во враз почерневшем небе над головою тут же загорелись недобрыми огоньками миллионы зрачков звёзд. И в этих прощальных малиновых всполохах, оставляемых утомлённым светилом, там, впереди, справа, на вершине холма, возвышающемся над буграми и замершими дюнами, взор воина успел выхватить белеющие в сумраке шатры. «Ашрам!» - прозвучало в угасающем разуме воина, и в тот же миг, ставший нестерпимым звон, взорвался адской болью во всех его членах, будто кинжалами кромсая плоть, и молотом дробя кости.
Он рухнул без сил в полусотне шагов от шатров. Время стремительным смерчем вновь закружилось вокруг. Его, уплывающее в прострацию сознание, успело запечатлеть лишь, как какая-то белая волна стремглав нахлынула на него, подхватила, и с огромной скоростью понесла к шатрам. И ещё то, что четыре громадных чёрных валуна вдруг образовались вдоль невидимой черты перед шатрами. Он успел осознать, что они, валуны эти, летели с невероятной скоростью в его сторону, что в своём нынешнем состоянии, он и не смог бы отследить их полёта (как не видит глаз полёта пушечного снаряда), потому узрел лишь конечный результат. Не достигли цели своей они лишь оттого, что пославший их остановил их полёт. А остановил он их только потому, что тот, кому они предназначались, оказался к тому времени на святой пяди земли ашрама. Всё решили доли секунды... «Драрар! И он тоже здесь! Неужели они с Лю сговорились, до поры?..» - и это было последними мыслями воина.
* * *
Первым, что увидел он, были лица. Лица отрешённые, лица невиданные, лица древние. Морщины, резавшие их ещё глубже, чем у того человека на реке. Брови ещё гуще, волосы, бороды ещё белей и длиннее. Под стать белизне их были и одежды. Курились пряные, сладковатые благовония. Языки огня, трещавшего под котлом, в котором что-то шипело и булькало, играли оранжевыми отсветами на белоснежье туник, волос и бород. Старцы, вибрирующими горловыми голосами, от которых мурашки разбегались по телу волнами, распевали что-то тягучее, ритмичное, гипнотизирующее.
Вот одно лицо наклоняется над воином. Даёт знак другим, поднимая ладонь, и пение смолкает.
- Братья приветствуют тебя, в обители Десяти, о ищущий смерти, - произносят его уста.
Воин с изумлением осознаёт, что тело его не испытывает боли (хотя должно, должно болеть не меньше суток после того, что он сотворил с ним давеча). Слегка шевельнул ногой, той в которую несколько часов назад вцепилась хищная пасть охлока, и тоже не почувствовал никакого намёка на боль. Только усталость, свинцовая истома, делающая тело невероятно тяжёлым и почти неподвижным продолжала сковывать его.