Предстояли страданья им,
Предстояли скитанья им
И неслыханная борьба,
И за доблестные дела
Их великая слава ждала,
Небывалая слава ждала.
Но пока в полутемном шатре,
Копошась на мягком ковре,
Безмятежно лежали они,
И доверчиво ждали они,
Что вот-вот их мать подойдет
И кормить, пеленать начнет,
Целовать и ласкать начнет.
Но увы,— в глубине шатра
Без сознанья лежит Гульшара,
А старуха, осклабив рот,
Ей на грудь котенка кладет
И слепого щенка кладет,
И хохочет, глумясь над ней,
И бормочет, склонясь над ней,
Чтоб уснула она скорей,
Не увидев родных детей —
Долгожданных своих детей.
Спит измученная Гульшара —
Будет крепко спать до утра,
А тем временем девять ханум
Говорят друг другу: пора!
И тихонько подходят они,
Поднимают детей с ковра,
Затевают с ними игру —
Только страшная это игра.
Улыбаясь, ласкают они
И укачивают детей,
В два широких черных платка
Заворачивают детей,
А потом, озираясь вокруг,
Подавляя безумный страх,
Через двор крадутся впотьмах
Мимо громко храпящих слуг.
Двух младенцев в тугих узлах
Осторожно несут они —
Два бесценных чуда несут,
Их на берег пруда несут
И бросают их в темный пруд,
В старый, мрачный, огромный пруд
Пусть Шарьяр и Анжим умрут!
Только утром в себя Гульшара пришла
И ресницы влажные приподняла,
А старуха, заботливой притворясь,
За бедняжкой ухаживать принялась —
Подложила подушку под голову ей
И шербету ей поднесла скорей,
И взглянула на грудь себе Гульшара,
Торопясь увидеть своих детей.
Поглядела — и в ужасе обмерла,
И дрожать начала, рыдать начала,
Пот полился градом с ее чела,
Руки-ноги судорога свела,—
Увидать двух детей ожидала она,
А зверенышей увидала она:
На одной груди — котенок слепой,
И щенок смешной — на груди другой.
А котенок мурлычет, сосет ей грудь,
Так доверчив — жалко его спугнуть,
И скулит щенок, теребя сосок,
Будто вымолвить хочет: я — твой сынок!
Страх пронзил ей душу, страх и тоска,
И была тоска, как полынь, горька,
Как змея, ядовита, как нож, остра,
Зарыдала в отчаянье Гульшара:
«О, Аллах милосердный!
В расцвете сил
За какую вину ты меня казнил?
За какие дела невзлюбил меня,
За какие грехи погубил меня?
Возвратится мой хан — что отвечу ему?
Не с младенцами выйду навстречу ему —
Два звереныша стали моими детьми,
Опозорилась я перед всеми людьми!
Всемогущий! Ты дал мне однажды жизнь,
А теперь обратно ее возьми!
Чашу счастья выпила я до дна,
А теперь суждена мне печаль одна,
Не нужна мне такая жизнь, не нужна!»
Так рыдала несчастная Гульшара
И в отчаянье косы свои рвала,
Так страдала прекрасная Гульшара,
На подушку слезы ручьем лила,
И смотрела она, как слепой щенок
Теребит и лижет ее сосок,
А котенок, напившийся молока,
Задремал, свернулся в теплый клубок.
С отвращеньем на них глядела она,
Но жалела, прогнать их не смела она,
Хоть и глупое, хоть и слепое зверье,
Но ведь как-никак это — дети ее!
И она трепетать начинала опять,
Начинала опять свои косы рвать.
И рыдать, ничком упав на кровать,
И на помощь убийцу-смерть призывать,
Наконец, от страданий изнемогла,
От безумных рыданий изнемогла,
И затихла, измучена, потрясена,
Будто бурными волнами унесена —
Погрузилась в горькое море сна.
Детство Шарьяра и Анжим. Песнь пятая.
О том,
как сбылся зловещий сон,
приснившийся в степи великому хану Дарапше,
о том, кого увидел он, возвратясь,
на груди у спящей жены,
а также и о том, как молчанье невинности
и крик клеветы выводят из равновесия весы справедливости
Целый день промучилась Гульшара:
То металась, в слезах надрывалась она,
То опять воцарялась в шатре тишина —
Погружалась несчастная в море сна.
А старуха-колдунья, юля и хитря,
Между тем не теряла времени зря:
Принялась успокаивать госпожу,
Теплым зельем отпаивать госпожу,
А когда усыпила она Гульшару,
Начала шнырять от двора к двору,
Все пристройки дворцовые обошла,
Всюду слух удивительный разнесла:
Госпожа зверенышей родила!
И пополз, и пополз этот гнусный слух
Через глупых рабынь и болтливых слуг
До дворцовых ворот, где толпился народ,
И услышав, шутил, веселился народ.
Все поверили в эту бесстыдную ложь —
От угрюмых рабов до надменных вельмож,
Чем нелепей вымысел, чем гнусней,