Вот что старый сказал аскет
О бесчестной жене твоей:
Никаких красавцев-детей
У нее и в помине нет,
Как у нищего нет монет.
Просто наглая лгунья она,
Да к тому же колдунья она,
А толкнул на преступный путь
И тебя, благородный хан,
Так неслыханно обмануть
Надоумил ее шайтан.
Хитрый был у нее расчет:
Чтоб любовь твою заслужить,
Чтобы в ханском шатре пожить,
Быть в почете хотя бы год,
Принялась она ворожить,
Говорить, что ребенок растет,
Стала воздухом день за днем
Наполнять, раздувать живот,—
Располнела на время она,
Как беременная жена.
А когда от державных дел
Ты уехал в степь отдыхать,
Из бесплодного чрева она
Воздух выпустила опять,
А в постель котенка взяла
И слепого щенка взяла,
И рассказывает теперь,
И доказывает теперь,
Что зверенышей родила.
Но сумел разгадать аскет
Этот гнусный ее секрет.
И велел передать аскет:
Больше женщинам, хан, не верь!»
Было слышно, как в тишине
Хрипло дышит хан Дарапша,
Закипела его душа,
Как большой котел на огне,
Сдвинул яростно брови он,
Стал от гнева багровей он,
Стал зловещей тучи мрачней,
Стал грозы могучей страшней —
Приказал позвать палачей.
В тот же час узнали девять ханум,
Что сумели соперницу погубить,
Что приказано голову ей отрубить,
И печалиться стали девять ханум:
«Да ведь смерть такая — не смерть, а мед,
Неужели она так легко умрет?»
А над связанной жертвой два палача
Занесли уже два тяжелых меча,
Но внезапно увидели палачи —
Девять ханских жен к ним бегут, крича:
«Дайте нам ее! Дайте нам ее!
Сами ей воздадим по делам ее!
Изобьем, разорвем пополам ее!»
Получили по горсти монет палачи
И вложили в ножны свои мечи,
А злодейки несчастную Гульшару
Потащили за косы по двору
И жестокую начали с ней игру.
Проявили сноровку девять ханум,
Раздобыли веревку девять ханум,
И ни в чем не повинную Гульшару
Стали бить, как воровку, девять ханум.
Но сначала раздели ее догола,
Прикрутили к тому же резному шесту,
Где жестокую ночь она провела,
Где вчера близнецов на свет родила.
Вот со свистом тугие камчи взвились,
Это девять злодеек за дело взялись:
Непристойно бранить ее принялись
И безжалостно бить ее принялись,
И на коже, нежной, как лепестки,
Появились ссадины и синяки.
По спине Гульшару злодейки секли,
И на землю кровавые змейки текли,
И по бедрам хлестали, хрипло дыша,
Изуродовать юное тело спеша,
Все больнее, все злее били ее,
По плечам и по шее били ее,
Платья кровью забрызгивали они,
И от радости взвизгивали они.
А устали стегать — принесли кипятку,
Стали ноги ей шпарить, живот обливать,
Надоело — в глаза принялись плевать
И выщипывать косы по волоску,
И места выбирали, где побольней,
И булавками груди кололи ей,
И текло, перемешано с кровью густой,
Молоко из набухших ее грудей.
Но с холодным презреньем глядя на них,
Все терпела страдалица Гульшара,
Лишь о детях — пропавших детях своих
Продолжала печалиться Гульшара
И молилась Аллаху под свист плетей
О судьбе несчастных своих детей.
И напрасно надеялись девять ханум,
Что сумеют гордость ее сломить,
Что заставят от боли ее голосить,
О пощаде молить, о прощенье просить,—
Нагишом привязанная к шесту,
Все терзания молча сносила она,
Вся израненная, в крови, в поту
О пощаде у них не просила она,
А когда ей стало невмоготу,
Обернулась к злодейкам она в слезах,
К бессердечным мучительницам своим
И с презрением в голосе, с гневом в глазах
Так сказала губительницам своим:
«О, жестокие! Бить прекратите меня —
Или вправду убить вы хотите меня?
Не исполнилось мне и пятнадцати лет,
Так побойтесь греха — не губите меня.
Не живу на земле и пятнадцати лет,
А не рада уже, что явилась на свет,
Если ж вы и детей погубили моих,
Берегитесь,— тогда вам спасения нет!
Ждете смерти моей? Добивайте скорей!
Но сперва покажите пропавших детей —
Где младенцы мои? Это вы, это вы
Их похитили в дьявольской злобе своей!
О, несчастные души! Страшусь я за вас,
Час возмездья придет — неминуемый час,
А судью справедливого не обмануть,
Никуда не уйти от всевидящих глаз.
Если оба младенца остались в живых,
Если мне перед смертью покажете их,
Все прощу, буду бога молить горячо,
Чтоб помиловал грешных соперниц моих.
Ждет судья — неподкупен и непогрешим,
Все должны мы однажды предстать перед ним.
Отвечайте же, грешницы: где мой Шарьяр?