За камчами, веревками да мешком.
Занавеску задернули поплотней,
Обступили девушку, а потом
На нее навалились вдевятером
И веревками руки скрутили ей,
Оглушили несчастную, сшибли с ног,
Натянули на голову толстый мешок.
Вот, свистя, над рабыней камчи взвились –
Это девять злодеек за дело взялись:
Непристойно бранить ее принялись
И безжалостно бить ее принялись,
Понимали: их жизнь — у нее в руках,
И на ней вымещали злобу и страх,
Не решились сразу ее убить —
Лютой мукой задумали погубить!
И кричала, раздетая догола,
Беспощадно связанная Шируан,
Ничего, ничего понять не могла
За болтливость наказанная Шируан,
Задыхалась, хрипела в грязном мешке
И рыдала, на помощь зовя подруг,
Содрогалась в ужасе и тоске,
Извивалась от нестерпимых мук,
И не в силах бедняжка была понять:
Что могла такого она сказать,
Чтобы так разгневать знатных ханум,
Чтобы так от ярости их страдать?
Вот урок болтливому: не спеши,
Прежде чем сказать, сорок раз реши,
А не то случится, как с Шируан,—
Получила она свое суюнши!
А злодейки все злее били ее,
По плечам и по шее били ее,
Поперек хлестали и вдоль секли,
И кровавые струйки на пол текли.
И напрасно пыталась веревки рвать
Молодая, живучая Шируан,
И напрасно пыталась на помощь звать,
Чуя смерть неминучую, Шируан,—
На подмогу ей не пришел никто,
И особенного не нашел никто:
Что поделаешь,— все рабыни кричат,
Если их наказывают госпожи,
А поди госпожам хоть слово скажи!
Так терзали страдалицу девять ханум,
И не думали сжалиться девять ханум,
И охрипнув, уже не кричала она —
По-собачьи от боли рычала она.
По затылку злодейки били ее,
Чтоб она потеряла память и речь,
И терзали плетьми — не щадили ее,
Чтобы до смерти жертву свою засечь,
Чтобы кровью ей поскорей истечь.
А когда уставали ее хлестать
И от злобы вопить, и удары считать,
Начинали на ухо ей шептать:
— Никогда не бывала ты у пруда,
И младенцев не видела никогда,—
Да?
— Никогда нам не будешь желать вреда
И не станешь больше ходить туда,—
Да?
— Увидала шайтана на дне пруда,
Захотела, чтоб с нами случилась беда,—
Да?
— Не за то тебя бьем, что боимся тебя,
А за то, что была ты дерзка и горда,—
Да?
— Ты несносна, болтлива, грязна, глупа,
Нет в тебе ни совести, ни стыда,—
Да?
— Что почудилось в глубине пруда,
С этих пор позабудешь ты навсегда,—
Да?..
И опять, и опять принимались хлестать,
Принимались несчастную бить-пытать,
Были ведьмам подобны девять ханум —
Так вопили злобно девять ханум.
Но особенно зверствовала одна —
Будто стала от крови совсем пьяна:
Раздирала ногтями десятки ран
На спине исхлестанной Шируан.
А другая ханум поступила хитрей:
Ухватив тяжелый медный кумган,
Молотить стала девушку по голове,
Чтобы память у ней отшибить скорей,—
Ох, бывают люди страшней зверей!
А когда после долгих, жестоких мук
Перестала несчастная выть и кричать,
Перестала хрипеть, по-собачьи рычать,
Обессиленная, замолкла вдруг,
И когда поутихла злоба чуть-чуть,
И устали злодейки, прошел их испуг,
Хоть немного решили они отдохнуть
Да взглянуть на дело собственных рук.
Усмехаясь, атласный взяли платок,
Пот сначала утерли со лба и щек,
Чисто вымыли руки — и лишь тогда
С головы своей жертвы сняли мешок,
А едва окровавленный сняли мешок,
Пробежал по губам их веселый смешок:
Сразу видно — не зря потрудились они.
Как-никак своего добились они!
Да, была бы. в живых ее бедная мать —
Не смогла бы, наверное, дочку узнать,
Да и слуги, подглядывавшие в дверь,
Ужаснулись — ее не узнали теперь:
Никогда не блистала она красотой,
Но была и веселой, и молодой,
А теперь, обезумев от лютых мук,
Стала сразу морщинистой и седой.
В луже крови лежит, ни жива, ни мертва,
Тихо стонет, судорогой сведена,
И трясется по-старчески голова,
И густая блестит в волосах седина,
Рот кривится, несвязные шепчет слова,
А в безумных глазах — неподвижный страх,
Развязали — не может подняться с земли,
Вот злодейки ее до чего довели!
А когда осторожно служанки вошли,
Дали пить, приподняться ей помогли,
Ничего объяснить не пыталась она,
Лишь бессмысленно озиралась она,
И оскалила рот — засмеялась она.
Полоумной бродяжкою с той поры
Стала бедная Шируан-шоры
И, босая, лохматая, круглый год,
Бормоча и скаля щербатый рот,
В полусгнивших отрепьях, грязна, страшна,
По проулкам кривым бродила она —