На следующий день я летел в Диксон и по радио узнал о случившемся. Так же как и Каминский, сумел сбросить лишь пакет с едой. Весь следующий день мы пытались снять со скалы сибиряковца".
Лишь 29 сентября море несколько успокоилось, - продолжал свой рассказ И. И. Черевичный, - волна спала. Хоть и большой риск, но парня спасать нужно: погода грозила снова надолго ухудшиться. И мы опустились вблизи Белухи. Самолет подпрыгивал на волне, как кузнечик, еле подрулили к берегу. Человек не вытерпел и бросился в холодные волны нам навстречу. Механик и штурман подхватили его, втащили на борт. Сразу дали ему чарочку, переодели во все сухое. Счастливый, он озирался и не сразу заговорил. Потом назвался Павлом Вавиловым, кочегаром с "Сибирякова".
Письма, отправленные сибиряковцами с Диксона, еще были в пути, а вслед им, по тем же адресам, шли однотипные конвертики с короткими скорбными извещениями.
Начальник Архангельского морского арктического пароходства Главсевморпути Бондаренко с болью в сердце подписывал эти листки. Давно ли он сам провожал "Сибирякова" в рейс, желая морякам счастливого пути, жал руку Качараве, Сулакову, Элимелаху. А теперь...
"Надежде Павловне Качарава, г. Сухуми, Фрунзе, 28.
Архангельское морское арктическое пароходство ГУСМП извещает Вас, что Ваш сын Качарава Анатолий Алексеевич погиб в бою за Родину, проявив при этом мужество и стойкость. Арктическое пароходство в связи с этой потерей выражает Вам свое глубокое соболезнование".
Бондаренко, вздохнув, поставил свою подпись и взял другой листок с адресом: г. Архангельск, Вологодская, 43, квартира 5. "Ваша дочь Котлова А. В. и ее муж Котлов И. К. погибли..."
Архангельских адресов было много: Бочурко, Вавиловой, Дунаевой, Гайдо, Прошиной, Павловской и еще и еще. Семьи архангельцев уже знали о постигшей их беде, но формальность нужно было соблюсти.
По-разному воспринималась тяжелая утрата. Елизавета Александровна Прошина неделю не выходила на работу - болела. Потом пришла осунувшаяся и заметно постаревшая. Никто не видел на ее глазах слез, свое горе она скрывала. Только иногда вдруг начинала рассказывать сослуживцам о том, каким хорошим и ласковым сыном был Юра. И почему-то чаще вспоминала его совсем маленьким ребенком.
В семье Петра Гайдо вообще не говорили о погибшем, скрывали извещение от его жены, которая только что родила сына. Конечно, и она узнает, но уж лучше попозже... Трудно было скрывать, а виду не показывали, держались.
Мария Петровна Бочурко приняла удар стойко, так же как и сестра Николая Григорьевича - Ольга. Женщины поплакали вместе и решили Нонне ничего не говорить. Девочке рассказывали, что папа в море. Ольга согласилась присматривать за Нонночкой, и Мария Петровна пошла работать.
Все уже примирились с мыслью, что никогда больше не увидят дорогих сердцу людей, как вдруг...
Весть о том, что найден один из сибиряковцев, быстро облетела Архангельск. Снят со скалы кочегар Павел Вавилов! Тридцать шесть дней он прожил один на пустынном острове. Семьи моряков осаждали пароходство: может быть, еще кто отыщется? Появилась надежда, и в каждой семье верили, что если уж кто найдется, так, конечно, их Петро, Иван, Семен, Андрей. А что рассказывает Вавилов? Всем хотелось поговорить с ним, но кочегар лежал в больнице: голодная жизнь на острове, одиночество сильно отразились на его здоровье, врачи строго охраняли покой Вавилова. На расспросы отвечали неутешительно: "Не помнит кочегар всего. Говорит, что бой был страшный, что моряки сражались храбро, стойко и, наверно, все погибли с кораблем". Однако женщины ждали.
Но вот наступила зима, над океаном спустилась непроглядная полярная ночь. Добрых вестей так и не было.
Первый концлагерь
НУ ВОТ и встретились, - сказал Павловский, склоняясь над Качаравой. - А мы беспокоились, что с вами.
- Как ребята?
- Зайцевский и Будылин померли, а Миша Кузнецов почти все время без сознания. Другие ничего, держатся. Главное - теперь все вместе, товарищ профессор.
Сибиряковцы узнавали друг друга по голосам: в камере нарвикской комендатуры было темно и сыро. На улице шумел дождь. Он начался, еще когда их вели сюда с буксира. Одежда промокла, и люди не могли согреться. В дверь заглянули двое гитлеровцев в плащах с высокими капюшонами. Пахнул порывистый ветер, обдавая пленных мелкими, как пыль, брызгами. Фашисты курили и, посмеиваясь, смотрели на продрогших людей.
- Притвори, Ваня, - попросил Сараев Алексеева. Ему, Качараве, Малыгину и Кузнецову, который пришел в себя, было особенно холодно: носилки стояли на каменном полу..
Алексеев подошел к двери и перед носом гитлеровцев захлопнул ее. Послышалась немецкая брань. Обозленные фашисты ворвались в помещение и сшибли сигнальщика с ног. Он вскочил, но тут же упал от удара прикладом, молча пополз к своим. Один из немцев схватил его за ворот. Шаршавин с искаженным лицом бросился на помощь товарищу. Павловский остановил его и сам перехватил кисть гитлеровца:
- Будет!
Глаза фашиста расширились, руку сдавило словно стальными тисками. Онемевшие пальцы разжались. Охранники попятились к дверям, с опаской поглядывая на великана, и вскинули автоматы на грудь. Все ждали, что будет дальше. В это время, откинув с фуражки капюшон, в камеру шагнул офицер.
Под проливным дождем сибиряковцев повезли за город. "Концлагерь", - поняли они сразу, когда грузовик миновал ворота и въехал за высокую ограду из колючей проволоки.
Русских моряков поместили в стоящий на отшибе фанерный сарай - наскоро сколоченное строение, напоминавшее цыганскую кибитку. В щелях свистел ветер, крыша протекала. Внутри было пусто, лишь на земляном полу у стены валялось несколько охапок трухлявой соломы. Веяло могильным холодом. Моряки стояли, понурив головы, не решаясь опустить на сырой пол носилки с больными. Из гнетущего состояния их вывел голос неунывающего Шаршавина:
- Что, ребятушки, невеселы, что головушки повесили? Чего ждать? Давайте располагаться. Эх, водочки нет, а то бы справили новоселье. Чем не жилье?
Усталые люди нашли в себе силы улыбнуться. Только Иван Замятин мрачно пробурчал:
- Могила, могила и есть.
- Ты пессимист, Ваня, подавай тебе номер с туалетом, - снова стал было острить Анатолий, но его перебил Павловский:
- Надо получше устроить больных. А новоселье справим потом.
Начали размещаться. Первым делом выбрали угол, где меньше дуло, и поставили туда носилки.
Михаилу Кузнецову и Ивану Малыгину было совсем худо. Грязные мокрые бинты сползали вместе с обожженной кожей. Моряки потребовали доктора, но часовой словно не слышал их криков. Шаршавин не отходил от Кузнецова, что-то рассказывал, вспоминал.
- Ты, Миша, потерпи, утром доктора придут, полегчает. А потом, как поправишься...
- Как выздоровлю, убежим, - тяжело дыша, проговорил Кузнецов. - Я выживу, не умру, я живучий.
Ночью пришли трое гитлеровцев, фонариком осветили больных и унесли носилки с Кузнецовым.
- Допрашивать такого, вот изверги! - сказал Золотов.
- Ключ, наверно, опять вспомнили! - тихо ответил ему Шаршавин. - Только не тот Кузнецов парень.
Никто не спал, лежали молча, ждали. Прошло минут сорок. Зачавкала грязь под солдатскими сапогами. Носилки с комсоргом небрежно кинули посредине сарая. Михаил был в беспамятстве.
К утру Кузнецов и Малыгин скончались.
Первое время пленных не гоняли на работы. Что проку от людей, до крайности истощенных и измученных? Даже могучий Павловский начал сдавать. Давал себя знать голод. Утром пленным бросали в миску кусочек соленой трески, в обед давали немного бурды из гнилой неочищенной картошки пополам с морковью. Пленники понимали, что если с ними и в дальнейшем так будут обращаться, долго они не протянут. Стали требовать, чтобы улучшили питание, оказали больным медицинскую помощь.
Однажды в барак вошел незнакомый охранник и толкнул вперед скуластого смуглого человека с брезентовой сумкой на боку. Он был без шапки, на стриженой голове у лба полумесяцем, словно наклеенный, розовел большой шрам. Сибиряковцы услышали слова, сказанные по-русски негромким, чуть ломающимся, словно детским, голосом: