- Мы, кажется, встречались в Архангельске? Все гляжу, тот или не тот? Вы капитан Качарава? Верно? - подмигнул новенький. - Узнал я вас, узнал, капитан.
Запретное слово, произнесенное вслух, обожгло сибиряковцев. Все встрепенулись, перестали жевать, настороженно разом посмотрели на говорившего. Только теперь они хорошенько разглядели его: худое прыщавое лицо, блуждающий взгляд, большой рот с гнилыми зубами. И парень сразу показался противным, хотя толком никто не мог объяснить почему. Павловский, сидевший рядом с новичком, положив руку ему на плечо, медленно проговорил:
- Профессор Качарава, запомни, матросик.
Парень съежился, словно придавленный. Он уткнулся в свою миску и быстро, точно боясь, что у него отберут похлебку, начал работать ложкой. Воцарилась неловкая тишина, которую нарушили окрики охранников: "Шнель!{26} Шнель!"
Вечером, когда усталые, хмурые люди вошли в камеру, они увидели одного Сараева.
- Профессора увели, - сказал парторг.
Сердца закаленных горем людей дрогнули, все посмотрели в сторону прыщавого: прищуренные его глазки плутовато бегали.
Утром он не проснулся, его труп валялся в дальнем углу: лицо было перекошено, изо рта вывалился язык.
Прибежал сам комендант лагеря, которого за жестокость пленные прозвали зверем. Маленькое существо на кривых ножках махало перед лицами моряков кулачком, поросшим рыжей шерстью, и визгливо что-то кричало.
- Кто удушил? Кто удушил? - повторял за ним
переводчик.
Когда очередь дошла до Шаршавина, он состроил скорбную гримасу и, как бы раскрывая великую тайну, доверительно проговорил:
- Сам себя удушил. Я видел. Душил и плакал.
Комендант оцепенел, потом, сообразив, что над ним смеются, в ярости затопал ножками. Трое гестаповцев схватили Анатолия, выволокли в коридор, долго и остервенело били.
Несколько дней Шаршавин не вставал и оставался в камере с Сараевым.
Четверо моряков жили с сибиряковцами недолго. Их куда-то увели. Прощаясь, один из них горько заметил:
- Не принесли мы вам счастья, ребята. Кабы знали, эту гадину сами бы удушили,
Наступил март тысяча девятьсот сорок третьего года. Первое дыхание весны, первые радостные вести. В порту, куда в последнее время гоняли моряков грузить уголь, произошла встреча с французом из соседнего концлагеря. С ним столкнулся у бункера Калянов.
- Камрад, - тихо окликнул Ивана пленный и, ударяя себя в грудь, сказал: Я маки, партизан, компрене?{27}
Калянов понимающе качнул головой.
- Сталинград, Гитлер капут, компрене?
Француз двумя руками взял себя за горло и состроил такую выразительную мину, что плотнику все стало ясно.
- Компрене, компрене! - повторил он. - Спасибо, браток. Порадовал.
Вечером в камере только и было разговору, что о Сталинграде. Сибиряковцы, не зная подробностей, поняли: произошло событие огромной важности, фашистам нанесен сильный удар. Сердце забилось надеждой на скорое освобождение, возникали новые планы побега. Но уходило лето, осуществить их не удавалось. Все оставалось по-прежнему: изнурительные работы, скудная еда, душная камера и никаких возможностей связаться с внешним миром. Как-то прямо с работы уволокли невесть куда Ивана Алексеева. Думали, гадали, зачем он понадобился фашистам. Ждали день, другой, сигнальщик так и не появился. Сильнее всех переживал разлуку Шаршавин, он крепко дружил с Алексеевым, таким же, как и сам Анатолий, оптимистом и фантазером. Приятели и спали на нарах вместе, накрывались одним одеялом. Анатолий тщетно пытался хоть что-нибудь выведать у охранников о судьбе товарища, те не отвечали.
Как-то осенью Сараева, Шаршавина и Воробьева отправили на завод "Шайдерейдер и Ошенек" за пивом для лагерного начальства. Втроем они катили тележку, сзади шел охранник.
Хозяином пивоварни был немец. Пока охранник разговаривал со своим соотечественником, сибиряковцы успели украдкой перекинуться несколькими словами с польскими рабочими. Один из них понимал по-русски и сказал, что фашистские армии на фронтах терпят одно поражение за другим, видно, час освобождения не за горами. Сказано это было скороговоркой, а морякам хотелось узнать побольше.
Вскоре случилось то, о чем можно было только мечтать. Предприимчивый хозяин завода, соблазнившись возможностью располагать бесплатной рабочей силой, уговорил начальство лагеря ежедневно присылать нескольких пленных. По счастливому стечению обстоятельств, выбор пал на сибиряковцев. К заводу прикрепили Сараева, Шаршавина и Воробьева, иногда добавляли еще кого-нибудь из команды.
Охранник, сопровождавший моряков, почти не наблюдал за ними. Работали они в разных помещениях, и он лишь иногда заглядывал в цехи, чтобы убедиться, все ли на месте, остальное время сидел в конторе и наливался пивом. Теперь сибиряковцы ежедневно получали подробную информацию о делах на фронте. У них появились верные друзья - польские рабочие Сверчинский, Стахевич и Обрушкевич. Беседуя с ними каждый день, Сараев понял: эти люди регулярно слушали советские радиопередачи и, по-видимому, состояли членами тайных организаций Сопротивления.
Дружба крепла. Поляки помогали русским, чем могли, приносили хлеб, сало, вареную картошку. Спрятав продукты под одеждой, моряки проносили их в камеру и поровну делили между товарищами.
В начале ноября "пивовары", как в шутку называли сибиряковцы работающих на заводе, вернулись радостно возбужденные. Польские друзья сообщили им, что освобожден Киев. "Эх, нет с нами капитана! - горевали моряки. - Порадовались бы вместе! Жив ли он?"
О том, что Качарава жив, узнали лишь в январе сорок четвертого года. Его увидели среди заключенных так называемого офицерского отделения. Капитан еще больше осунулся и шел сутулясь. Заметив во встречной колонне своих, он встрепенулся, начал махать рукой, глаза его загорелись. Замедлив шаг, Качарава задержал тех, кто шел сзади. К нему подбежал автоматчик, толкнул в спину прикладом. Больше экипаж не видел своего капитана: всех пленных офицеров перевели в другой лагерь, в Штутгов.
В марте Стефан Сверчинский сообщил Сараеву, что удалось установить связь с подпольщиками Гдыни. Они обещали помочь в подготовке побега и для начала достать сибиряковцам подложные документы восточных рабочих. Главная сложность заключалась в том, чтобы в нужный момент оказаться всем вместе, ведь моряков гоняли на работу в разные места.
Наконец наступил день, когда Стефан сообщил, что документы готовы. Принять их, тайно пронести в камеру и вручить товарищам Сараев поручил Анатолию. В полдень Шаршавин просигналил: "Все в порядке".
Возвратились, как обычно, под вечер, прикатив тележку с бочками пива. Вошли в камеру и... тут же в дверях появился офицер, сопровождаемый двумя солдатами.
- Механик? - по-русски спросил он Шаршавина.
- Ну, механик, - ответил Анатолий, ничего не подозревая.
- Собирайся, нам нужен механик!
Еще в первые дни лагерной жизни, когда сибиряковцев чуть ли не каждый день таскали на допрос, Шаршавин решил не называть своей настоящей профессии. Радист назвался механиком, так он и значился в списках. Теперь это обернулось трагически.
- А что у вас за машина? - спросил Анатолий. Он желал сейчас только одного - получить хоть небольшую отсрочку, чтобы успеть передать товарищам документы.
- Паровая машина. Поедешь на электростанцию в Штутгов, - ответил офицер.
Шаршавин изобразил на лице разочарование и с печалью в голосе ответил:
-Так я вам не подойду. Я механик по мясорубкам. - И он сделал движение, что крутит ручку. - В артели я работал, ремонт, понимаешь?
Гитлеровец побагровел и приказал солдатам вывести пленного. Анатолий упирался, отпихивал охранников локтями, пытался взобраться на нары. Но его поволокли к дверям. Он успел крикнуть:
- Эх, братцы, невезучий я! Прощайте! И будьте спокойны...