Мало-помалу завязался разговор. Начали вспоминать друзей, сослуживцев, которые уехали воевать. Говорили о делах на фронте. Мария Петровна опять вспомнила соседку:
- Сегодня похоронную получила, а завтра сына в армию провожает. "Поплакать, - говорит, - Маша, к тебе пришла. Дома не могу, нельзя, Леша увидит". У меня мурашки по коже от этих слов. Смотрю на нее и не знаю, что ответить. Сколько силы нужно, чтобы так держать себя в руках! На сердце горе неизлечимое, реветь бы по-бабьи, а она - нет. "Не должен сын слез материнских видеть, - говорит. - Тоже ведь солдат, воевать идет".
Вот какая она, поморская женщина, Анна Кирилловна!
Мария Петровна тихо заплакала.
- Вдумайтесь в то, что мы сейчас услышали, - после небольшой паузы сказал Элимелах. - Не видел я этой женщины, а она у меня перед глазами, может быть, по-своему я ее представляю, но, честное слово, вижу. Икону с нее писать можно. Ведь святая, воплощение всего лучшего, что есть в человеке. Послала мужа на бой с врагом, погиб он героем. Она сына старшего посылает: защити свой народ, Леша. Нет, товарищи, непостижимая, удивительная духовная сила у наших советских людей!
Элимелах на минуту умолк. Закурил.
- А помнишь, Зелик, ту легенду, что старик в кубрике рассказывал, когда в Архангельск шли? - сказал Бочурко и объяснил Марии Петровне. - Подсадили мы несколько человек из рыболовецкой артели в Кеми. И был там, знаешь, старик. Пришел в кубрик к раненым и, чтобы легче им было, стал рассказывать, да как! Особенно запомнился мне поморский сказ.
- Да, здорово говорил, - согласился Элимелах.
- Припомни, Зелик. Пусть Маша послушает. Ведь она поморка.
- Попробую, - задумчиво сказал комиссар и тихо начал: - Стояла у студеного моря деревенька рыбачья. Жили в ней люди русские, сильные, смелые, трудолюбивые. Жили ладно, в достатке, потому что на работу рук не жалели, времени не считали. Во всяком деле мастерами слыли, но больше всего славились мореходным умением. Строили лодьи да кочи, отправлялись на них в плавания далекие, под парусами тугими, за рыбой красной, за зверем диковинным. Входили люди эти мирные в славное племя поморское, у берега морского селились, море пищу и одежду им давало.
И жила в том селе семья дружная, отец с матерью: Егор да Иринушка. Трое деток-сынов у них было; звали старшего Алексеюшкой, Прохором - брата среднего, а младшего - Иванушкой. Уважали ту семью люди все вокруг за сердечность их, за трудолюбие. Собирались если в дорогу дальнюю - на добычу, на промысел, - Егора старшим ставили: знал он нрав моря-окияна, с добрыми ветрами, как с друзьями, разговоры вел. Попадут лодьи во льды непроходимые, кликнет Егор родным ветрам, прилетят они от берега, развеют льды студеные, и дорога-путь открывается. Ладно жили деревни поморские, и не знал никто, что нависла над их краем беда великая.
В стороне чужеземной, злодейской жил ворог лютый - змей кровожадный. Вот узнал он, как счастлив поморский народ, захотел погубить его...
Николай Григорьевич покачивал головой в такт рассказа и в душе завидовал удивительным способностям друга. Элимелах артистически передавал интонации голоса старого рыбака, музыку народной сказки. Конечно же, комиссар не запомнил всего слово в слово, он импровизировал, но как здорово!
-... Измывался злодей над полоненными, жег дома их, добро себе забирал. Плач и стон стояли над поморской землей.
"Подчинитесь, - ревел кровожадный змей, - все одно меня не осилите. У меня кораблей тьма-тьмущая, перестрену ваших добытчиков, утоплю их лодьи в пучине-море. Лучше уж велите им поддатися да скажите, где путь их лежит!"
"Не бывать тому, - молвила Иринушка, - не узнать тебе дороженьку, где идет Егор со дружиною. А придут они тропою скрытою, ступят на берег родной - во сто крат силы прибавится, засверкают мечи их булатные, не сносить тебе, злодею, головы".
Посылал свои корабли змей в пучину-море, хотел встретить Егора в ледовой воде, чтобы застать врасплох его дружинушку. Ведь не знали рыбаки о беде большой, что случилась нежданно в родном краю.
И послала Ирина сына старшего тайно, ноченькой в утлой лодочке.
"Да плыви, Алексей, встрень отца в пути, расскажи о горе случившемся, пусть он к бою кровавому готовится".
Как ни прятался молодец за льдинами, изловили его злые вороги. Долго мучили, пытали, ответа ждали. Не сказал Алексей ни слова им, как пройти дорогами ледовыми. А когда сердце больше не билося, упорхнула душа его смелая, обернулася ветром - и в дальний путь полетела, к отцу родному. Он нашел лодьи в ледяном краю, зашептал в парусах о беде большой. Но не слышал Егор его голоса, притомленный дорогою, крепко спал. Ветер вскорости утих совсем: силы кончились Алексеевы...
Плавно течет старинный сказ. Потухла папироса в губах Гижко, открыв ротик, притихла на диване Нонна, глаза ее расширены. А Элимелах рассказывает, как послала Иринушка сына Прохора, но и его постигла лютая судьба. Как обернулась душа его сполохом - северным сиянием. Тучи помешали передать сигнал отцу. Тогда поплыл младший сын, Иванушка. Враги пошли по следу его. Увидел он их хитрость, но виду не показал, завел корабли злодейские в поля белые, а сам пел громкую песню, и услышал ее Егор.
Говорил в песне Иван, чтобы плыл отец сторонкою к родным берегам на помощь народу. Сам же Иван обернулся льдами могучими, искрошил ими врагов, что за ним гнались, и растаял, чтобы чистою стала вода. А дружина Егора разгромила злодея.
- И до сей поры стерегут свой край сыны русские, братья смелые. Если грянет беда над родной землей - на пути врага ветры кружатся, на пути врага льды становятся, вести шлют своим ярки сполохи, - закончил комиссар.
- Вот, Маша, какой поморский сказ, - вздохнул Николай Григорьевич, словно про Анну Кирилловну. Предание, а ведь в нем все из жизни взято.
Уже вечерело, когда Элимелах и Гижко попрощались с семьей Бочурко. Гижко отправился прямо на корабль, а комиссар решил зайти на почту. Почти месяц он не получал вестей от братьев. Условился с ними, чтобы слали письма в Архангельск, до востребования.
Зелик Абрамович поспел на почту за несколько минут до закрытия. Посыпав кафельные полы мокрыми опилками, уборщица медленно сметала их в сторонку; обнажались разноцветные блестящие квадратики. Элимелах по стенке, чтобы не ступать на уже выметенные участки пола, подошел к окошечку, подал удостоверение. Через минуту девушка протянула сложенный вчетверо листок телеграммы. Раскрыл, часто-часто застучало сердце, к горлу подкатился комок.
- Спасибо, - хрипло поблагодарил он девушку за окошком. Сделал резкий шаг по направлению к выходу, но тут же отдернул ногу и снова начал осторожно вдоль стенки пробираться к двери. Уборщица распрямилась, с благодарностью посмотрела на человека в военной форме: на щеках моряка она увидела капельки слез.
Элимелах медленно брел к пристани. Он пытался восстановить в памяти лицо матери и почему-то не мог. Ясно видел только ее карие глаза с добрыми морщинками вокруг, а все остальное неуловимо расплывалось.
Телеграмма брата была краткой: "От земляка узнал, что маму немцы расстреляли. Отомстим".
Элимелах опустился на какой-то ящик и невидящими глазами смотрел перед собой. Потом, как в тумане, различил черный борт корабля, не отдавая себе отчета, прочитал: "А. Сибиряков".
Надо идти. Зелик Абрамович достал платок, тщательно вытер лицо и твердым шагом направился к судну. В эту минуту он вспомнил слова, сказанные Анной Кирилловной: "Не должен сын слез материнских видеть. Тоже ведь солдат, воевать идет". И, будто эхо этих удивительных слов простой поморской женщины, сознание полоснула короткая, как военная команда, мысль: "Не должен видеть экипаж слез комиссара".
Испытание характеров
Занималось утро. Растаял ночной туман. Солнце, еще недавно светившее тускло, будто сквозь марлю, теперь ожило, заулыбалось. Косые его лучи вырвались из облачных расщелин. Теплоход "Двина" шел навстречу Новому Свету. Советские моряки всматривались в даль. Приближение земли чувствовалось во всем: чаще стали попадаться суда - белоснежные лайнеры, черные как трубочисты сухогрузы, неторопливые самоходные баржи. Над судном закружили чайки. Впереди Америка!