- Гут, - удовлетворенно хрюкнул врач и вышел из комнаты.
Через два дня Сараеву стало лучше, температура спала.
Тогда снова появились солдаты. Михаил думал, что его несут на перевязку, но вышло не так. Больного доставили в морскую контрразведку.
В полутемной комнате курили несколько офицеров. Один из них спросил: - Ты радист?
- Да, - ответил Сараев. Офицер начал допрос в лоб:
- Нас интересуют принцип ваших шифров, кодированные сигналы, установленные для советских кораблей на Севере. Ты должен вспомнить их!
"Так вот почему сделали операцию, - догадался Сараев, - вот что им от меня надо". Ответил:
- Я не знаю.
- Ты должен вспомнить, - повторил офицер. -Это облегчит твою участь, мы положим тебя в госпиталь. Упорство до добра не доведет. Будет, как с тем, вашим. Он тоже прикинулся, что ничего не знает. Но ему было все равно, он знал, что умрет. А ты, ты еще можешь хорошо пожить. Отвечай!
- Я не знаю, - снова повторил Сараев, - я же простой радист. Коды и шифры известны были только капитану и шифровальщику. Они погибли.
- Так, значит, тот был шифровальщик? Вот откуда у него ключ! Говори!
Немец настаивал, угрожал. Сараев повторял одно и то же:
- Не знаю.
Фашист ударил его по больной спине. Сараев потерял сознание.
Когда парторг очнулся, рядом с ним был Качарава: он нежно смотрел на друга, видимо, давно ждал, когда тот откроет глаза.
- Ну вот и хорошо, молодец. А то зову, зову, а ты молчишь да молчишь. Били? Сараев кивнул головой.
- Эх, поправлялся бы ты скорее, дорогой, - вздохнул Качарава, - пора подумать о том, как отсюда выбраться. Кое-что мы уже придумали.
Но планам побега из нарвикского концлагеря не суждено было осуществиться. В конце октября сибиряковцев отвезли в порт и погрузили на норвежский пароход.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДОРОГА К ДОМУ
Искра надежды
В ТВИНДЕКЕ[22], куда загнали сибиряковцев, было холодно и темно. Помещение с низким потолком освещалось небольшой тусклой лампочкой в решетчатой оправе. На полу были разостланы старые свалявшиеся матрацы, от которых воняло прокисшей капустой. Уже несколько часов судно находилось в пути. Сильно качало.
- Штормит, - нарушая тишину, сказал Воробьев. - И куда это они нас везут?
- Ближе к царству небесному, - ответил Шаршавин и глубоко вздохнул.
Анатолий сидел спиной к переборке. На его коленях покоилась щека Сараева. Парторг хрипло закашлялся, потом застонал, проснулся. Почти два месяца он лежал на животе: рана в спине не давала ни встать, ни сесть. Мучительно было это. После долгих тренировок Сараев наловчился немного приподниматься на руки и ползать.
- Миша, никак у тебя жар? - потрогав лоб товарища, спросил Шаршавин. Простыл?
Парторг молчал. Потом опять кашлял, долго, до изнеможения.
- Да что ж они, душегубы, издеваться над больными вздумали? Нельзя же им в этакой холодище оставаться!
Боцман и Золотов принялись колотить в дверь. Скоро послышался тяжелый стук кованых сапог, и в твиндек вошел лопоухий детина в погонах фельдфебеля. Ростом он был немного пониже Павловского.
- Генух[23], генух, - глухо сказал он. - Нельзя стукать.
- Ишь ты, по-нашему понимает, - сказал Котлов. - Генухами называет. Андрей Тихонович, объясни ты ему, что больных нужно в тепло перевести, а то здесь и у здоровых зуб на зуб не попадает.
Гордясь своими познаниями в русском языке, гитлеровец самодовольно кивнул головой:
- Гут, хорошо. Больным будет умцюг[24], теплота, фельдфебель Тумке может зорген[25], забота, забота! - и он ударил себя в грудь.
К вечеру больных действительно переселили в другое место. Павловский, Седунов, Золотов и Герега отнесли Качараву и Сараева в кладовку машинного отделения. Здесь стоял оглушительный грохот, но было тепло. Фельдфебель, который, как оказалось, был старшим конвоя, разрешил пленным поочередно ухаживать за беспомощными товарищами. К бородатому Качараве, которого все теперь называли профессором, Тумке относился с явным почтением.
Так прошли сутки. Желание узнать, куда их везут, не оставляло сибиряковцев. Шаршавин, наиболее беспокойный и деятельный из всех, заявил, что у него созрел хитрый план, как достать такие сведения. Все вскоре убедились, что хитрости особой он не придумал, но слово свое сдержал.