От лампад на темных иконах – пятна света. У стены на полу – гроб с коротким березовым чурбашком в изголовье. Крышка от гроба прислонена к стене.
Высокий, сгорбленный игумен Питирим стоял у аналоя. Худое лицо аскета до самых глаз заросло длинной рыжеватой бородой. Клобук надвинут до пушистых бровей.
Семен Строганов говорил игумену приглушенно и жестко:
– Что-то, отец Питирим, замечаю: перевелись праведники среди наших пастырей духовных. После Стефана Великопермского ни одного подвижника в здешних землях не обреталось. Как о сем судишь?
Игумен покачал головой:
– Не возьму в толк, куда речь свою клонишь, Семен Иоаникиевич. Или хулить облыжно меня собираешься? Кто-либо, верно, поклеп возвел?
– Речь клоню к тому, что ты, как слышу, родителя нашего гневом божьим запугиваешь, будто дите малое. Поучаешь его всю власть над богатством тебе передать. Святым себя выставляешь и его к себе в монахи зовешь. Того гляди, поверит в твою святость Аника Строганов.
– Еще что выскажешь?
Игумен медленно перешел к столу, зажег от лампады свечу. Семен спокойно встретил его долгий, колючий взгляд.
– Постой, не торопи. Все скажу, что потребно мне. Кое-что в моем сказе тебе не по сердцу придется, но и подумать о многом заставит. С монахами беседовать редко случается: скуп я на слова для черноризцев. Но уж ежели начал, то не обессудь, доскажу. Неласково глядишь на меня, инок смиренный! Только, сколь ни гляди, глаз своих перед тобой долу не опущу. Жесткие у тебя глаза, но сие для меня не велика невидаль! Случалось встречать глаза того жестче, самой смерти доводилось в очи засматриваться. Как видишь, и перед той не оплошал!
– Напраслину плетешь.
– Неужели отопрешься, что звал родителя нашего в монашество?
– А вот и не отопрусь. Пошто не спросил, почему зову его в монастырь?
– Потому, что сам эту причину знаю.
– Знаешь, стало быть, что вконец сыновья замучили своего отца пужанием: дескать, намерены они отнять у него золото и все богачество строгановское? Невмоготу мне стало глядеть, как родитель ваш сынов своих, что голодных волков, боится. Во спасение от вас зову раба Иоаникия в монашество, под охрану господней десницы, уберечь хочу его от вашей греховной суеты. Ведь помрет родитель – вы могилу ему вырыть позабудете, недосуг вам будет! Станете, кровеня друг дружку, богатства делить, потом жить зачнете шибче царского. Жен да полюбовниц самоцветами и жемчугами засыплете, а господу богу медяка на свечку пожалеете.
Постепенно повышая голос, игумен гневно выкрикивал:
– Приобык ты, Семене, не отца единого, но всех добрых людей на Каме пужать. Воеводы царские и те перед тобой помалкивают. Один я тебя не боюсь. Молчанием своим тебя не возрадую. Встану вот сейчас перед иконами и прокляну тебя навек. Скажешь, что проклятия моего не боишься? Скажешь, а?
От приступа гнева все тело игумена сотрясалось. Умолкнув, он опустился в кресло, склонил голову и схватился за подлокотники. От тяжелого дыхания грудь его подергивалась. Он зашептал, будто творил про себя молитву:
– Спаси, господи, от оборотня! Упаси, господи, от Семена, лютого беса в человечьем обличий.
Постепенно успокоившись, монах приоткрыл один немигающий глаз, устремил его на Строганова.
– Стоишь? Станешь сейчас помилования у меня вымаливать?
– Стою. Жду, когда проклинать начнешь. Охота послушать, какие слова скажешь.
Игумен прикрыл глаз. Из-под плотно сжатых век потекли слезы.
– Прости меня, Семен Аникьич. Прости, что грешного гнева своего не одолел, пастырь недостойный!
Игумен вдруг торопливо сполз с кресла, упал на колени и склонился перед гостем в земном поклоне, визгливо выкрикивая невнятные слова. Строганов не пошевелился, сказал спокойно и холодно:
– Встань, отче Питирим! Не обучен ни в проклятиях, ни в раскаянии правды признавать.
После слов Строганова игумен быстро поднялся на ноги, спросил шепотом:
– В бога, стало быть, не веруешь, ежели силы его проклятия не признаешь?
– Тебе про то лучше известно. Надо тебе не игуменом в монастыре быть, а кликушей на паперти стоять да страшными пророчествами баб в пот вгонять. Садись в кресло крепче. К концу моя речь с тобой подходит.
– Стоя дослушаю. Хозяин я в своей келье.
– Сказал, садись!
От неожиданного окрика игумен попятился и сел в кресло. Дзерь кельи чуть скрипнула и приоткрылась. Семен неслышно сделал несколько шагов к двери, с силой толкнул ее ногой. Она распахнулась, тяжелая створа сбила кого-то с ног. Игумен закричал не своим голосом: