— Не ждал? Или уже слишком поздно? Я молоко принесла. — Тут Ксения заметила бинт, следы драки на лице танцора и перестала смеяться. — Что с тобой?! Попал в аварию?
— Свалился со стула, — пошутил Никита, отбирая у девушки сумку. — Проходите, Ксения Константиновна. Мы тут с Толей только что плюшками баловались и кофе пили, могу и вас напоить.
Художница, в сарафане, подчеркивающем фигуру, и плетеных туфлях-сандалиях, впорхнула в гостиную, тревожно оглядываясь на идущего следом хозяина. Никита вспомнил индийский миф о Тилоттаме.[7] Она была так прекрасна, что, когда впервые появилась перед богами, Шива сделался четырехликим, а на теле Индры проступила тысяча глаз. Ксения выглядела столь же великолепно, как и Тилоттама, и снова сердце Никиты дало сбой: он еще не верил, что такая красота не принадлежала никому, и от мысли, что кто-то имеет на нее больше прав, настроение упало. Оно упало еще больше, когда по ассоциации с Индрой вспомнились глаза на теле несчастного старика, убитого «десантником» в парке. «Вестник»… Что за весть он нес? И кому? Уж не этот ли знак в виде звезды?!
Сухов невольно обхватил левой рукой запястье правой. Ксения поняла этот жест по-своему:
— Болит? Бедненький! Давай полечу. Толя говорил, что у меня задатки экстрасенса. Он не рассказывал? — Девушка усадила хозяина на диван и стала разглядывать звезду на руке, изогнув бровь, в недоумении; веселость ее как рукой сняло. — На синяк не похоже… ожог? Но почему такой идеальной формы? Звезда… символ вечности и совершенства. Странно!
Никита отдернул руку и понес молоко на кухню, крикнув:
— Сейчас приготовлю кофе, посиди минутку. Вина выпьешь? У меня есть «Киндзмараули» и миндаль.
— Не сегодня, Ник. Не обижайся, ладно? Я на минутку забежала, к бабушке еще надо зайти.
— Я провожу, — заверил Никита, а в ушах снова и снова звучали слова Толи: «Один человек — весть, два — уже вторжение». Кто же был тот второй, убитый в парке первым? И почему Такэда придает этому такое значение? А главное, почему связывает те события с ним, акробатом и танцором, ни сном ни духом не помышляющим о каком-то там пути?…
Они пили кофе с молоком, шутили и смеялись. Ксения уже успокоилась, хотя иногда на ее чело набегало облачко задумчивости. Она рассказала Никите, что Толя вычислил по Пифагору ее священные числа — двойки, и у нее их осталось целых три.
— Он говорит, что это знак высоких экстрасенсорных способностей и биоэнергетики, — смеясь, сказала художница. — И знаешь, я ему верю, ведь его числа — три восьмерки — видны самым натуральным образом.
— У меня тоже видны. — Никита с улыбкой оголил плечо и показал четыре маленькие родинки, похожие на цифру семь. — Как видишь, и я в свою очередь меченый, так что… — Сухов споткнулся, заметив, как побледнела Ксения. — Ты что?!
Девушка закусила губу, попыталась улыбнуться.
— Не обращай внимания. Но этот знак…
— Знак ангела, если верить Оямовичу.
— Странно…
— Что странно? Не хватало, чтобы и ты тоже изъяснялась загадками. Давай лучше поговорим о чем-нибудь приятном. Ты, кстати, обещала рисовать мой портрет.
Девушка продолжала смотреть на него с сомнением, будто что-то решая про себя, но так ничего и не решила.
— Завтра приходи в студию, если свободен. — Она встала. — Чао, меченый, береги себя.
— Я провожу.
— Куда ты с такой головой?
В словах гостьи таился какой-то иной смысл; и Никита, уловив его, прищурился.
— Вот тут ты права, голова — мое слабое место, к тому же чуть-чуть бо-бо. И все же я тебя провожу.
Ксения уехала на троллейбусе, отказавшись ехать на такси. Никита медленно побрел домой, размышляя над ее странным поведением, словами, жестами, испугом, имеющим какой-то конкретный смысл, но неясный пока для него. Думал об этом он и когда ложился спать, пока не позвонили сразу трое, один за другим: мать, Такэда и Ксения, — с одним и тем же вопросом: все ли у него в порядке? Сначала он разозлился, потом развеселился, обозвал всех троих перестраховщиками и уснул в полной уверенности, что утро вечера мудренее.
На следующий день Никита не пошел с утра на репетицию, позвонив Кореневу и сказавшись больным. Выслушивать неискренние соболезнования балетмейстера не стал, отрубив: «Всего доброго». Мысль уйти из труппы, принять предложение Ванфельда, балетмейстера классического балета, поучаствовать в конкурсе с выходом на Большой театр — завладела им целиком. Но облегчения эта мысль не принесла. Что-то мешало Никите жить просто, как он жил до событий в парке, дышать свободно и легко и не заботиться о последствиях своих шагов.