Спрыгнув с коня, во главе пехоты очищал улицы князь Федор Федорович Меринов. Пули пистолетные прикипали к зерцалу[12] его, валилась шляхта как лес под булатным его палашом. Милостивой была судьба к князю Меринову. Не был ни ранен он, ни оцарапан оружием, только весь в синяках. К рассвету очистил он от врага предместье. Последние ратники королевича выбежали за дубовый тын прочь от города и рассказывали после всем желающим слушать, что напал на них немецкой пехоты полк.
СКАЗ ОБ ОТСТУПЛЕНИИ КОРОЛЕВИЧА, МИРНОМ ДОГОВОРЕ И ВОИНСКИХ ПРИУГОТОВЛЕНИЯХ
Полегли в сражении за Москву Владиславовы воины храбрейшие, а в совете начали громче всех кричать худейшие. Не ждали они жестоких боев, думали Россию даром взять, потому теперь обвиняли начальников и на гетмана Ходкевича поднимали мятеж. Возроптал на судьбу королевич Владислав, без московской добычи не мог он воинство содержать, принужден был назад идти.
Начали его послы с московскими съезжаться. Договорились пленных, что с самого московского разоренья в обоих государствах взяты, обменять. Говорили царские послы, что впредь Владислав на московский престол покушаться не должен, а Речи Посполитой послы сказали: «На то суд божий», — и от притязаний не отказались. За перемирие на 14 лет и 6 месяцев отдали бояре русские города с пушками, и запасами, и посадскими людьми, и уездными крестьянами: Смоленск, Белую, Дорогобуж, Рославль, Муромск, Чернигов, Стародуб, Попову Гору, Новгород Северский, Почеп, Трубчевск, Серпейск, Невль, Себеж, Красный и волость Велижскую — по городу на год мира с погоном. Вернулся на русскую сторону ростовский архиепископ Филарет Никитич, царский отец, и множество бояр из Польши выехало.
Вскоре Филарет стал патриархом, а точнее сказать — государем и самодержцем вместо сына. Был он роста и возраста среднего, Священное писание отчасти разумел, нравом — опальчив и мнителен, а властолюбив настолько, что сам царь его боялся. Милостивый к монахам, с опаской и недоверием относился Филарет к светским владыкам, которых часто заточал и томил наказаниями. Ученую мысль не терпел, споров не принимал. Однако жадностью не отличался.
Щедро розданы были награды за участие в борьбе с Владиславом. Чины и вотчины получили многие из Волконских князей, пятеро были посмертно пожалованы. Немногих обошла награда, по обыкновению — лучших. Чудом спасся и вернулся в Москву уже оплаканный женой Федор Иванович Мерин, израненный на многих боях. Он с Григорием Константиновичем Кривым счел, что обойден несправедливо. Но вся Москва праздновала мир, и князья радовались спасению России. Петр Федорович, хоть и не был пожалован, сказал родным, что его сам Бог пожаловал, и довольный вернулся к молодой жене княгине Марфе Петровне из рода Постниковых. Она была писаная красавица, на диво добронравная. Сама царица-инокиня, мать царя Михаила, одарила ее на свадьбу и благословила образом пречистыя Богородицы Умиления.
Один лишь Федор Федорович Волконский Меринов был недоволен перемирием и говорил своим:
— Зачем города отдали? Зачем христиан правоверных в клюв кровожадному орлу Речи Посполитой бросили?!
Князь весьма негодовал и грозил при случае посчитаться «с этим чертом Владиславом». На это даже Григорий Константинович потихоньку улыбнулся, а остальные родичи немало смеялись, позабыв на время про погибших и свои раны незажившие. А матушка его княгиня Марфа Владимировна, в сердце умилившись, сказала сурово: «Кто много говорит — мало делает». Тогда князь Федор перестал говорить о Владиславе и все больше молчал в собраниях.
А говорили тогда много, и год от года все больше. Говорило дворянство о смотрах и переписи всему войску российскому, по которой объявилось воинов 66 690 человек. Рассуждали о посылке Филаретом людей по разным странам — шведским, немецким, английским, французским и шотландским — собирать охотников на службу русскую, из которых 3800 человек рядовых уже прибыло, не считая офицеров. Рядили о русских полках строя иноземного: восьми солдатских, рейтарском и драгунском, числом общим в 18 тысяч.
Наблюдали Волконские со стороны, как Филарет давил страну податями и копил войска: уже стояло под ружьем по всей России 104 714 человек! Иноземного строя полки все были отлично вооружены. Солдаты получили форму и мушкеты, осадные латы и каски, шпаги и перевязи-бандалеры с бумажными патронами на крючках, драгуны — сабли и карабины, рейтары — стальные кирасы и шлемы, палаши и большие пистолеты в ольстрах[13]. Отборные дворянские полки сели в своей новой форме на свежих коней, учились конному строю и иноземным сигналам. Очень патриарх Филарет после плена-то западную воинскую науку зауважал!
Торопился Филарет, ибо в Речи Посполитой по смерти короля Сигизмунда поднялася смута и междоусобная брань разгорелась. Думалось патриарху и боярам, что теперь самое время за прежние поражения мстить и потерянные города назад отбирать. Для того избрали лучшее воинство числом 82 082 человека, все полки иноземного строя и отборную конницу. Победа виделась впереди легкая, и знать заняла все посты командные, а из Волконских князей ни один не то что в воеводы — и в головы[14] в тех отборных полках не попал. И так они выели придворным вельможам глаза былыми победами. Можно и без них обойтись.
СКАЗ О БОЯРСКИХ РАСПРЯХ, О НАЗНАЧЕНИИ ШЕИНА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ И ОБ УСПЕШНОМ НАЧАЛЕ ДВАЖДЫ КЛЯТВОПРЕСТУПНОГО ПОХОДА
Немалая пря возникла во дворце о том, кому стать победителем столь славного прежде и слабого ныне врага. Самого царя Михаила Федоровича в предводители пожелали вельможи. Однако в поход он не пошел. Потому-де, говорили в церквах, что был он мужем милостивым и кротким и крови не желал.
По долгом размышлении и шептании поставили во главе воинства князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и Бориса Михайловича Лыкова. Но рассорились меж собою князья. Донес Черкасский, что Лыков с ним в товарищах быть не хочет, говорит, будто им, князем Дмитрием, люди владеют, и обычай у него тяжел, и что он, Борис, перед князем Дмитрием стар, служит государю сорок лет, лет уж с тридцать ходит своим набатом[15]. За сим Лыков в бездельной гордости своей и упрямстве Черкасского бесчестил, 1200 рублей за бесчестье отдал и в поход не пошел.
Снова бояре во главе с Филаретом призадумались, какого бы главнокомандующего ухитриться назначить, чтобы всем вышел — и знатностью, и положением, и военным искусством, и чтобы при том никому не обидно было. И по рассуждении вручили власть над воинством Михаилу Борисовичу Шеину, знаменитому тем, что в Смуту оборонял Смоленск до последнего человека и в последней башне с последними людьми в плен взят был. Крепок был и товарищ его Артемий Измайлов, в Смуту храбро сражавшийся и на крымских рубежах отличавшийся неоднократно.
Девять месяцев оставалось до окончания перемирия, когда двинулась через западную границу тяжкая русская сила. Встала на Смоленской дороге пыль до небес от топота многочисленных полков, дрогнула на многие версты земля под станками ста пятидесяти восьми орудий, вытянулся на день пути длинный обоз с припасами.
На пригорке над дорогою, пропуская мимо себя войска, в окружении пышной свиты русских и иноземных военачальников, под огромным многометровым знаменем, гордо сидел на коне прославленный воевода Шеин, любуясь блеском новой стали и радугой не успевших потускнеть от пыли военных кафтанов в великом стройстве идущих полков. Тонули в приветственных криках повторяемые глашатаями слова приказа:
— Неправды польскому и литовскому государству отомстить, и города, на саблю супостатом взятые, по-прежнему к Московскому государству поворотить!
15
Набат — здесь: сигнальные боевые литавры, возившиеся при полководце на коне, для управления войском в бою. Лыкову было стыдно подчиняться, то есть слушать набат более молодого воеводы.