Последние годы вели его всегда по церкви под две руки, согнутого почти вдвое. Идя по церкви, благословлял и отдельных прихожан, и всех вместе, а выражение лица его показывало блаженство. Значит, он был доволен: пост и молитвы дали плод – скорби уплывали и тонули в блаженном состоянии души старца, его святой жизни.
Рассказывает Росакова Евдокия.
В 1917 году мать моя к нему ходила, к Ивану Васильевичу. Ему тогда было приблизительно лет 60.
Рассказывают очевидцы про страдания старца.
В келью старца пришли два милиционера и объявили, что их послали за ним: «Собирайтесь, дедушка!» Батюшка немного помолчал, потом смиренно и кротко сказал: «Сейчас соберусь, а тебя завтра хоронить будем», – махнул рукой на одного милиционера. Увезли старца в тюрьму, а на другой день этот милиционер умер. С полгода пробыл старец в тюрьме за невинность и однажды слышит: «Дедушка, тебе радость: решили отпустить».
Рассказывает Александра Антипова.
Отдохнул в Пензе месяц и заставил меня везти его в Оленевку к Наташе. До Борисовки подвезли нас, а тут решил он прогуляться и заставил меня его пешком вести. Полкилометра вела его, и у него отнялись ноги, упал мой старичок, лежит на снегу, а я мечусь. «Пойду в Кулипановку за лошадью», – говорю ему. Но он не благословил, так и сидел в снегу. Вдруг на быках приехали доить коров, и он благословил идти за быками. Я побежала, там молоко процеживают, они его узнали, подняли, посадили на телегу, быки повезли, а я его поддерживала. До края села довезли, а тут он: «Кричи мужика, он меня снимет и до келии доведет». Я покричала Филипыча… «Счас, счас», – торопливо закричал тот, узнав батюшку. Подбег, сильный, поднял его, как ребенка, и мы пошли пешком. Несколько раз старчик говорил смиренно: «Подними меня». Ни жалоб, ни стона, как будто он не живой. Мы с Филипповичем снова поднимали и вели, почти тащили на себе, а ноги его почти не передвигались. Наталья открыла, обрадовалась. Мы его под ручку ввели, разули, положили. А потом Наталья стала бояться: «Меня посадят», – и велела ему идти в Николаевку. Старец смиренно взял подрясник и пошел пешком, еле передвигая ноги, с палочкой. Я зашла к Наталье, а она мне сердито: «Его нет. Иди догоняй, у тебя ножки молодые. “Мантию” взял и пошел пешком в Николаевку». До Николаевки 12 км, его догнала, когда он с великим трудом прошел два километра.
– Ты у нее была.
– Да.
– Она чего сказала?
– Вроде велела мне проводить тебя.
Батюшка застонал:
– Чего мне делать? Везде гонения… и домашние… Помоги, Господи!
Долго, долго мы с ним шли. Несколько раз он ложился, и, кажется, валялся мертвый, но вот… опять зашевелится и пытается подняться. Я его поднимаю, и он идет, повесившись на меня. Тут нас встретила Дуня и забрала его к себе в дом, старчик упал на кровать и радостно произнес: «Слава Богу, Слава Богу, Слава Богу».
Полтора года прожил он у Дуни Кучеровой в Николаевке, а тут Наталья смирилась и согласилась взять его. Три часа я ее уговаривала. «Не возьму, меня посадят!» Она суровая была. Наконец, она согласилась: «Ну, везите». Старец опять только подрясник взял, да посох. Андрей Васильевич Шакапов ездил за ним, и то обманул, как будто за сестрой едет, когда просил лошадь в колхозе. Дуня Кучерова тоже роптала, когда он жил у нее: «Зачем я его взяла, бочку слез пролила, пока он живет у меня, и меня к нему приписали, еще и посадят. Мне бы девке, жить бы и жить одной». Нигде не было места для старца, пока шли годы гонения священства, преследовали за народ, который к нему ходил. Преследовали за веру, за его добрые дела. Дуня говорила: «Мы бы на сухарях прожили, да не переживать бы такие допросы, какие мы с ним терпели. Грязный народ, и ко мне его приписали. Я прошу: дайте мне врача, исследуйте меня и убедитесь, что я дева». А старец льет слезы и смиренно тянет: «Бог с ними. Господь все уладит. Терпи…»
Дуня Кучерова рассказывает.
Я молоденькая до 20-ти лет ходила на улицу и меня сватали. Моя сестра, Аннушка, пришла к батюшке, к Иван Васильевичу, и говорит:
– Дуню сватают.
– За кого?
– За Маслова.
– Благословляю, пусть идет.
Сестра моя меня все-таки не пустила, и осталась я девой. Так и жила в своей келии: платки вязала, в церковь бегала. Тут старца мне привели. Не хотела его брать, да пожалела. Он страдалец, много перенес: 80-летнего его избили в лесу; не один раз рвались в дом, хотели совсем убить его; часто обыск производили; в тюрьме просидел полгода. Из тюрьмы вернулся, Наталья его не стала держать – за ним слежка, народ к нему ходит. Полтора года у меня в Николаевке прожил. Я тоже не хотела его брать: «К тебе народ ходит. Я боюсь». Но он все-таки пришел ко мне, и стал народ к нам ходить. Все время в страхе жили. По ночам батюшка молился тайно и по книжке, и в темноте. Штаны все протер, коленки худые у штанов. Ноги плохо двигались, а поклонов он клал много и легко. Мне вразумлял: «Смотри, не показывай свою молитву. Господь любит тайно: три поклона, но тайно». И рассказал он мне притчу: