Этот старик в поварне сидел в тепле, разувшись, и ел что ему дали, но утер бороду и встал, разговаривая с госпожой.
– Звали-то как? – она спросила, трепеща. – Имя его?
– Имя, госпожа, звук бесплотный: прозвучало – и порх из памяти.
– А каков был собой? Высок ли ростом, какие глаза у него были, какие волосики?
Старик ответил:
– Это помню как сейчас, что росту высоконького, а в плечах узковат.
– Точно!
– Глазки, очень помню, небольшие, серенькие, с маленькими веками, в глубину запавшие, и из глубины мерцали тихим светом.
– Дальше говори!
– И всё этими веками вот так помаргивал. Болели они у него, или чего боялся, или не хотел лицезреть, что в мире деется.
– Всё говори, что помнишь!
– Весь лик его тихий, и узкий, и бледный, и губы безответные.
– Ах, безответные!
– И всё будто шепчут что-то.
– Молитву!
– А волосики как лен светлые и тонкие.
– Он! – сказала мать. – Господи, он! А не открыл тебе, откуда родом и кто его родители?
– Говорили, – ответил старик, – будто из богатеньких. А родители кто, не знаю.
– Я уверена, это он, – сказала она. – Сердце мне говорит мое материнское.
И сразу начала собираться в дорогу. Старику же велела жить пока в ее доме и распорядилась, чтоб его кормили наилучшим образом.
– Если сердце меня не обманывает, – сказала ему, – и я по этому следу найду его, и он, голубчик жив, – до самой смерти останешься, дедушка, под моим кровом. А если я помру раньше, то упомяну тебя в завещании, не придется тебе заботиться о хлебе. Так что молись хорошенько, чтоб мне не обмануться.
Была зима, от морозов земля трещала. Мать надела две шубы, валенки, кунью шапку, поверх шапки повязалась теплым платком. В санях зарыли ее в рядна, в медвежьи шкуры. За санями ехали верховые в овчинных тулупах. Лошади покрыты были стегаными попонами и выпускали облака из ноздрей.
Долго ли они ехали, останавливаясь на постоялых дворах, где матери отводили покой получше; как ледяные ветры обдували их в пути и метели заметали; много ли денег раздала мать по встречным церквам во здравие сына – можно бы особо порассказать, да это неважно. Важно, что она доехала до Киева и узнала, к великому своему счастью, что ее Феодосий жив-здоров и неподалеку в обители обретается игуменом. И через посланного слугу испросила позволения с ним повидаться. Феодосий находился в затворе, позволение дал Стефан. Он отрядил послушника ее проводить. И, пробравшись вслед за послушником по глубоким сугробам к пещере Феодосия, мать стояла под снегом и выкликала:
– Сынок, а сынок! Ты где там, родимый, ау! Это матушка твоя тебя кличет, отзовись! Я тебя все годы искала, уж не чаяла найти, только думала – где-то твоя могилка. Да, видно, Бог меня пожалел.
Снег падал на нее с серого неба, и со страхом она смотрела на заваленную сугробом дверь, за которой находился ее сын. Не дверь даже, а так, доска. Только что окошечко в ней прорезано и дощечкой загорожено изнутри; в том проступала человеческая забота; иначе и не угадать бы, что кто-то тут живет. Мать шепнула послушнику:
– Трубы не видать, неужели у него печки нету?
– Вестимо, нету, – сказал послушник. – Ему спасаться, а не кости греть.
Еще холодней, еще страшней стало от этих слов. И дрожал материнский голос:
– Гей, откликнись! Сыночек! Голоса моего, что ли, не узнал? Или уж очень ты там глубоко – не слышишь?
А может, подумала, это я не слышу. Он говорит, а мне не слыхать через платок.
И выпростала уши из-под платка. Но опять ничего не услыхала.
– Похоже, нет его там.
– Там он.
– На молитве, наверно, стоит… – И чтоб задобрить Феодосия, она заговорила весело: – Если стоишь на молитве, я мешать не стану, молись себе. Столько лет ждала, еще немного подождать нетрудно. С летами-то мудреет человек, сама теперь не пойму, как это я запрещала тебе жить по-божьему. В безумии своем, подумать только, тебя считала безумным, а о тебе гляди как говорят в Киеве – как о знаменитом и славном муже. Как же мне радостно будет, ты бы знал, посидеть с тобой рядышком, о делах твоих расспросить, погордиться!
И стала ждать, пока от горней беседы он снизойдет к земному свиданию. Подождав, попробовала его поторопить: