Юсковы – народ богатый, гордый, но туговатый на хлеб-соль: «Ем свой, а ты на ногах постой».
Боровиковы – люди особого нрава. Круто замешенные и долго печенные, с отвердевшей подовой окалиной. Про них говорят: «С Боровиковыми столковаться, что с Татар-горою потягаться».
Хитрые Валявины – брови на лоб; с виду полнейшее недоуменье и простодушие. А копни – потаенная хитрость, лисья настырность и кошачья дотошливость.
Семье каторжанина Зыряна свойственны прямодушие и заполошность.
Вся Белая Елань делится на две половины – на кержачью, прозываемую стороной Предивной, и поселенческую – Щедринку.
Стороны, как небо с землею, никогда не сходятся друг с другом.
На тропах за околицей в летнюю пору встречаются медведи. Сытые, ленивые и трусоватые. Подойдут, понюхают воздух, рявкнут для острастки и – поминай как звали.
У кержаков дома пятистенные, прокаленные солнцем, с шатровыми крышами. Глухие ограды увенчаны резными воротами в лиственных столбах с узорчатыми карнизами, где издревле вьют гнезда скворцы и ласточки.
Что ни дом, то крепость. В оградах – охотничьи собаки: не подступись.
Никто из кержаков не белит внутри – все красят.
Не то в Щедринке. Здесь ни глухих заплотов, ни домов из старых лиственниц. Строились – лишь бы поскорее. Живут здесь бедняки Смоленщины, Черниговщины, Екатеринославщины, Орловщины, и каждая семья перебивается с куска на кусок. Зато ребятишек на стороне Щедринки как цветов на лугу в вешнюю пору. II
На межеумке двух сторон поставил кузницу поселенец Трифон, прозванный Переметной Сумой.
Кузница большая, просторная, на два горна. От зари до темна не потухают горны. Куют, наваривают, оттягивают лемеха, ремонтируют молотилки, веялки, жатки, сенокосилки – работы хватает.
В напарники к Трифону пришел ссыльный из Тулы, Мамонт Петрович Головня. Молодой парень гвардейского роста, слесарь и кузнец, он сразу же преобразил всю кузницу. Поставил новый горн, добыл слесарные инструменты, и кузница Трифона прославилась на всю волость.
Сюда и понаведался Тимофей.
У жатки возле кузницы возился Головня. Тут же сидели мужики. Кержаки – отдельно, у станка для ковки лошадей; поселенцы топтались у двери. Из кузницы доносился тяжелый стук молота.
Знакомый запах жженого железа, древесного угля, сиплые вздохи раздуваемого меха словно втянули Тимофея внутрь кузницы.
Сумрачный, лохматый Трифон и молотобоец изо всех сил били по раскаленному куску стали. У наковальни лежали готовые лемеха, три или четыре топора, отдельно – склепанные литовки.
– Ну, што надо, парень? – спросил Трифон, сунув остывшую болванку в горн.
– Гляжу, какая кузница.
– Чаво глазеть? Кузница – она не икона, чтоб на нее шары пялить да ребра ей просматривать. Дело какое есть – толкуй. Нам некогда. Не мельтеши зазря.
– Хочу работать у вас, если примете.
Трифон пригнул голову, подкинул красную бороду ладонью от шеи вверх, закрыв себе рот, как медной лопатой.
– Поселенец?
– Ссыльный.
– Эва! По какому поводу? За конокрадство аль политику?
– Политический.
– Эва! Напарник мой тоже за политику. И ты ишшо. Не много ли на одну кузню? Не разопрет? Урядник моментом прихлопнет. Молотобойцем хошь?
– Кузнецом.
Трифон поглядел на Тимофея исподлобья, потом косо так, одним прищуренным глазом.
– Робил где?
– В депо.
– С которой стороны понимать? Какая там работа?
– Паровозы ремонтировали. Кузнечная работа разная.
– Эй, Го-оловня! Подь сюды! – заорал Трифон.
Вскоре в кузницу вошел Головня, прямой как столб, в холщовом фартуке, с засученными рукавами рубахи.
– Гляди! Кузнец новый объявился. Из политики. Как кумекаешь, спытаем, а? Гляди сюда: видишь вот эту штуковину от жатки? Вышла из употребления. Надо такую же отковать. Тютелька в тютельку. Становись на мое место и дуй, муха те в горло. Скуешь – становись рядом за наковальню. Места на четырех хватит. Работы семерым не провернуть. Как думаешь, Головня, спытаем?
– Давно пригнали? – подошел Головня.
Тимофей ответил.
– Па-азволь! На пять лет по месту рождения? Из поселенцев? Старожил?! Удивительно. Из чьей фамилии, извиняйте? Боровиковых? Это не из тех, чей дом на конце большака?
И когда Тимофей подтвердил, что он именно из того дома кержаков, у Головни от удивления распахнулся рот, как окошко скворечника.
– Какими же судьбами кинуло вас в политику? Долгая песня? А, понятно. В политическом деле коротких песен нет. В тюрьме сидели? М-да. Н-не понимаю. Кержаки что казаки – государева крепость. И вдруг политика!..