– Ничего подобного, – возразил Тимофей. – Не все кержаки – государева крепость. Настоящие раскольники-поморцы никогда не молились за царя. Мой пращур вместе с Пугачевым воевал.
– Боровиков?
– Боровиков. А что?
– Значит, за молитву и в тюрьму?
Тимофею не понравился разговор Головни, и он запальчиво ответил, что арестован был не за молитвы, а за нелегальную марксистскую литературу, за «Манифест» Карла Маркса и за стачку рабочих в депо.
– Ну, становись, парень, – отошел Трифон от наковальни. – Про политику с Мамонтом опосля поговорите. Болванка подоспела. На́ мой фартук.
Тимофей сперва оробел. Будто ему предстояло выдержать трудный экзамен. Натянул на себя фартук, взялся за клещи. Вытащили огненную болванку из горна на наковальню. От первого удара брызнули искры, осыпалась окалина. Рука привычно вздымала и опускала молот на поковку. Молотобоец бухал тяжелым молотом. Тимофей, одной рукой зажимая клещи с поковкой, второй, малым молотом, правил поковку. Он не видел, с каким вниманием приглядывались к его работе Трифон, Головня и мужики, застрявшие в дверях.
После косьбы молот казался легким, невесомым, удивительно привычным, будто Тимофей не расставался с ним.
– Ловок, холера, – кряхтел Трифон. – Эко, играючи дует, муха ему в горло. Парень ишшо, а наторен. И глаз цепкий. Ишь как! Без подогрева закончит, должно. Молодчага! Давай! Давай!
Закончив поковку по указанному образцу, Тимофей спросил, можно ли еще поработать?
– Погоди, парень. Шибко быстрый, – остановил Трифон. – Покумекать надо, как и што. Кузня моя; не задарма досталась, якри ее. Струмент и все такое прочее. По́дать плачу подходявую, то-се, пятое-десятое. У нас с Головней особливый уговор, как, значит, мы сработались. Ну а тебя с какой стороны пристроить? На притычку к нам, аль как? Негоже. Молоток к наковальне приткнется и тут же отскочит. То и оно, муха те в горло. Думаю так: становись и робь у второго горна. От выработки – половина мне за кузню, струмент, так и за молотобойца. Андрон в силе – управится на два горна. Прикину ему, сколь полагается, и ладно.
От такой длинной и обстоятельной речи Трифон взмок и раза два вытер рукавом рубахи потное лицо, будто час без передыху бил тяжелым молотком. Головня хитро щурил узкие зеленоватые глазки, покручивая в пальцах стрелки рыжих усиков. «Ну, черноземная силища! – думал Головня. – Вчера ходил без штанов, а сегодня полнейший эксплуататор. За такую выкладку надо бы Трифона головой пхнуть и опалить ему бороду».
– С половины так с половины, – согласился Тимофей.
Трифон от удовольствия просиял.
– По рукам, стал-быть. – И протянул Тимофею широченную, заскорузлую ладонь. – Уговор, паря, дороже денег. Завтре приходи и начинай.
Когда Тимофей вышел из кузницы, Головня остановил его.
– Ну, каков космач? – кивнул головой на кузницу. – Кузнец из него как из оглобли подкова. А гляди какую эксплуататорскую линию гнет. Он же до моего прихода в кузницу подкову отковать не умел. Переметная сума! Ишь, «струмент». Этого «струменту» у него было – дырявый мех да клещи с молотком. Я тут за два года вложил силу. И кузницу перестроили, и оборудовали два горна, и весь инструмент выковал собственными руками. Садись, покурим.
– Я не курю.
Головня коротко хохотнул:
– Па-анятно. Извиняйте. Как это кержаки говорят: «Кто табак курит, тот Бога из себя турит?»
– А ну, дайте попробовать, – попросил Тимофей, заливаясь девичьим румянцем.
Головня усмехнулся и подал Тимофею кисет с крепчайшим самосадом.
– Э, парень. Не в ту сторону крутишь цигарку. Такая манера называется бабьей. Крути от себя, а не на себя. Потому: мужчина, как и полагается, силу отдает от себя. А женщина – в себя берет. Ты с какого года?
– Девяносто пятого.
– На четыре года моложе меня. Садись, потолкуем. Меня зовут Мамонтом. А ты? Тимофей? Подходяще. А вот скажи, пожалуйста, какая дикая идея ударила в голову моего папаши, когда он окрестил меня Мамонтом? А? В метрику врубил имя, каналья. Комплекция моя, понятно, не карликовая. Таков и папаша, мастер Тульского оружейного завода. Слыхал, как наш Левша подковал блоху? Мой папаша из той породы. Собираемся подковать гниду…
От первой затяжки Тимофей задохся, будто хватанул ковш спирта. Кровь ударила в голову, в глотке перехватило, и он, вытирая кулаком слезы, закашлялся.
– Не идет мне курево.
– Кому оно идет? Все так начинают. Мне тоже. И вонь, и спертый воздух, и арестанты, на смерть похожие. Ну, думаю, пропал. Не идет мне тюрьма. А ничего. Притерпелся.