– Не сметь, анчихристы, паскудить избу! – закричал Прокопий Веденеевич. – Курите у себя в хлеву, а в моей избе не сметь, грю! Меланья, дай им, собакам, по губам. По губам их! Сковородником иль ухватом.
– Лежи, лешак.
– Ах, да што же это деется? А? Иль у вас стыда нету? В избе-то, в избе-то не курят.
– Ишь, – подмигнул Андрей Пантелею, – как у него раздобрела невестушка! Гляди, баба, он тебе, старый сыч, накатает горку! Как потом жить будешь, а? Иль по вашей тополевой вере дозволено, а?
– Сатаны!
– Помалкивай, леший! Ишь отпустил космы. Собрать бы вас всех, староверов, да разложить среди улицы, да влупить бы горяченьких. И всю вашу веру разметать в пух-прах. Што брови лохматишь? Не по ноздрям говорю? Ничаво! Обвыкнешься.
Андрюха набил трубку, отделанную серебром и медью, Пантелей свернул цыгарку.
– Высекай огонь, Пантюха.
Пантелей достал из кисета кварцевый камень, отщепил ногтем от комка трута малую дольку, прижал ее большим пальцем на камушек и начал бить стальным кресалом. За взмахами руки лентою вилась мелкая осыпь искр, но трут не загорался.
– Э, братуха, трут никудышный. А ну, десятник, достань уголек из загнетки.
Савва Мызников развел руками.
– Достань, говорю, огонек!
– По нашей вере, государи служивые, никак неможно прикасаться к чужой печи. Осквернение будет.
Пантелей сам пошел к печи, но подскочила Меланья.
– Серянки достану! Не срамите святое место, где хлеб печем.
Пантелей потеснил Меланью, как бы ненароком упершись рукою в ее грудь.
– Попалась бы ты мне в Манчжурии!
– Окстись, окстись! – отскочила Меланья.
Пантелей вытащил заслонку, протянул руку к загнетке и тут же ее отдернул.
Нагнулся и посмотрел в цело. Там виднелась еще одна заслонка. Тронул рукою.
– Э-ге-ге-ге, братуха! Да тут чья-то… выглядывает. Ей-бо, шире печи.
– Да ну?
Пантелей вынул шашку и ткнул в толстый зад Филимона.
– А-а-а-а!.. – завыл Филя.
– Ишшо разок пхни. Так его, так! Эвон где голубчик схоронился.
Филя вылез из печи весь в саже, как черт из преисподней. Только белки глаз и зубы сверкали. Слезы катились у Фили по щекам и терялись в бороде.
– Как есть я пустынник, никуды не пойду! – вопил Филя, размазывая сажу по щекам. – И сказал Спаситель: «Не убий!» И я к тому сготовился. Сатанинское ружье в руки не приму.
– Примешь, лешак! Офицер иль фельдфебель съездит разок-другой в зубы, черта в руки примешь, не то ружье.
– По Писанию то не дозволено. Тятенька, скажи им! Я нутром хвораю. Сколько в зимовье-то мучился!
– Там тебя вылечат, поторапливайся. Твой брательник-сицилист утопал в дисциплинарку, туда и ты пойдешь. Образумишься.
Увели Филю, ополоумевшего от горя. Он даже не простился с женою и дочерью.
Меланья всплакнула для порядка. И во всю рождественскую службу со свекром ни разу не сбилась с торжественного песнопения…
Соседки судачили: не узнать Меланьи. Ни печали в лице, ни тумана в глазах. Хаживала по деревне в шубке, крытой плюшем, в пимах с росписью – «романовских», в каких только богатые казачки форсили по улицам стороны Предивной.
Соседка Трубина, встретив Меланью на улице, игриво подмигнула бесстыжим глазом:
– Радеешь со свекром-то?
Грех жжет щеки и вяжет язык.
Прокопий Веденеевич утешил:
– Наговор не слушай, а живи, как по вере нашей, – благодать будет.
– Стыд-то!
– Стыд не сало. Кинут в щеки – ничего не пристало.
Вскоре после Рождества Прокопий Веденеевич объездил молодых рысаков и, как обещал, повез невестушку в Минусинск «поглядеть сутолочный город», а заодно купить в кредит в американской конторе сенокосилку и конные грабли.
В деревянном тихом Минусинске пахло блинами и шаньгами, а в трехэтажном каменном доме Юсковых – внуков бабки Ефимии, почтенные горожане справляли Новый год.
Горели свечки на елке, мигали невиданные электрические лампочки, как назвал их Прокопий Веденеевич: «сатанинские бельма», а в купеческих лавках от всякой всячины рябило в глазах.
Нежданно он встретился с Дарьюшкой Юсковой.
В нарядной беличьей дошке, в фетровых сапожках и в пуховой шали, печальная и тихая, шла она улицей.
И вдруг остановилась.
– Прокопий Веденеевич… – проговорила Дарьюшка, и глаза ее распахнулись, ожидающие, жалостливые.
Он раза два мельком видел Дарьюшку в Белой Елани, потому и не узнал.
Дарьюшка назвалась и спросила:
– Есть ли какое известие от Тимофея Прокопьевича?
– Эко! – хмыкнул старик. – Отторг нечестивца, яко змия! И вести от него не жду, а такоже письма с сатанинской печаткой.