– Похоронную можно. Боровиковым пошли, дойдет и до Дарьи, – одобрил Елизар Елизарович и, долго не раздумывая, махнул на тройке в Минусинск – привез непутевую дочь домой.
Для Дарьюшки настала новая пора затворничества.
Между тем Игнат Елизарович сочинил-таки «похоронное» извещение на Тимофея Прокопьевича Боровикова и самолично проследил, дошло ли извещение до Прокопия Веденеевича. Минула неделя, другая. Боровиковы помалкивали.
Игнат Елизарович призадумался. Тут что-то не так! А друг Прокопию доподлинно известно, что сын Тимофей жив-здоров? «Ворон ворону глаз не выклюнет, – подумал. – Вся их родова паскудная! В кандалы бы да в острог, в тюрьму!..»
Дарьюшка надумала открыть школу в Белой Елани, но грозный отец и слушать не стал:
– Кого учить будешь? Поселюгов и самоходов?
– Все люди Божьи, батюшка.
– Враки! Есть которые Божьи, а поселюги от диявола происходят. Без грамоты для них сподобнее.
Как-то на неделе, после возвращения Дарьюшки в отчий дом из города, дядя-урядник принес племяннице письмо на имя Прокопия Веденеевича.
– Почитай, повесели душу! Умора. В волости животы надорвали.
Письмо Фили и в самом деле было потешное…
II
«Спаси Вас Христос, родитель мой батюшка Прокопий Веденеевич, а также и жена моя Меланья Романовна с дщерью моей Маней.
Во первых строках прописываю, какие я претерпел мучения во славу нашей праведной веры.
Из волости увезли меня с езертирами в Минусинск, где перво-наперво обрезали срамными ножницами мою бороду, так и власы на башке. Ужаснулся и, когда воззрился на образ свой в зеркале: истый сатано! Ухи торчат, как два ушата, и голова колючая, и бороды нету-ка! И возроптал я, аки болящий: «Господи, за што караешь? Аль я содомовец какой?» И не было мне ответа.
Опосля того призвал меня фельдхебель и вопрошает: грамоты сподобился? Ответствую: «Сподобился чрез родителя свово Прокопия Веденеевича, проживающего в Белой Елани».
Тогда фельдхебель дает мне гумагу и говорит:
«Садись, пиши высокому благородию полковнику Радалову, что будешь справно воевать за царя и отечество».
Ответствую:
«Неможно писать так – вера не дозволяет. Как я есть старой веры, какая на земле от Сотворения мира, так и жить буду. И винтовку в руки не возьму, и стрелять в людей не буду, так заповедовал сам Господь: „Не убий“».
Фельдхебель за такие мои слова учинил мне побоище. И в зубы бил кулаками, и в грудь, и в голову, а потом пхал ногами. И я то стерпел, батюшка. И молюсь я: «Господи! Возверни мне праведный образ, не доводи до погибели живота мово!» И нету мне ответа.
Лежал я три недели взаперти под замком, и кажинный раз под вечер вызывал меня фельдхебель и разные там благородия охицеры и спрос учиняли, говорили, чтоб отрекся от веры, взял винтовку, да я такого согласия не давал. И меня лупили нещадно. Телесность моя вся посинела, как чугунная стала. Кажинную ночь молился, родитель мой Прокопий Веденеевич, штоб Господь заслонил меня от иродов!..
Тятенька! Родитель мой праведный! Не забывай про меня в своих молитвах. Мучаюсь я, тятенька, денно и нощно!..
В городе Ачинске, куда пригнали меня с езертирами, спрос учинил высокое благородие, да я не отрекся от праведной веры. Просил, штоб возвернули домой, паки болящего. Не возвернули! Одели в шинелю солдатскую и посадили в телячью вагону под замок и повезли по железке со штрафными на упокой. Тот фельдхебель много раз вызывал меня из вагону и учинял изгальство. А того не разумеет, что я есть раб Божий и все могу стерпеть, яко сам Спаситель на кресте!..
Тятенька! Родитель мой праведный! Таперича проживаю я при городе Смоленске. Заставили меня робить при лазарете, как я отказался от винтовки.
Кажинный день, тятенька, с войны привозят в лазарет солдатов и благородиев. У которых ноги оторваны, у которых руки, а у которых внутренности повреждены пулями али снарядами. Ужасть! Чистые упокойники. Я роблю при бане лазарета. Дрова заготавливаю, топлю баню, воду грею. Провизия есть и харч добрый, но я живу воздержанием, особливо когда пост.
Таскали меня к начальнику госпиталя, при золотых погонах и сам без волосов на голове, а в один глаз вставлял стеклышко, когда меня разглядывал.
Упал я ему в ноги и возмолился, штоб пощадил мою телесность.
Высокое благородие вынул стекло из глаза и вопросил: какой я веры? В том кабинету, когда меня привели, сидели дохтура – мущины и женщины в белых халатах. Прописываю тебе, родитель мой, какие я ответы давал высокому благородию.