Филя не заставил себя долго ждать: продрался вперед, кому-то отдавил ноги и, отвесив поклон земляку, возвестил:
– Спаси Христос, Елизар Елизарович!
По обычаю староверов, Елизар Елизарович должен бы ответно откланяться, сказав: «Спаси Христос», – и наложить на себя большой крест, но вместо того, набычив голову так, что поля шляпы затемнили лоб и брови, предупредил солдатишку:
– Не кланяйся, рупь не дам.
– Дык я разве рупь? Оборони Бог! Как земляки мы. Воссочувствие от радостев.
– «Воссочувствие»? – хмыкнул в бороду Елизар Елизарович. – Откуда будешь, «земляк»?
– Да с Белой Елани, Елизар Елизарович. Как можно сказать: из одного корня происходим, Филаретова, хоша по разным толкам ноне состоим. Корень-то едный был, слава Христе.
– Какой такой «корень Филаретов»?
– Дык из Поморья вышли пращуры в едной общине, али не слыхали от родителя? И ту общину вел праведник Филарет.
Все это, понятно, знал Елизар Елизарович, но давным-давно плюнул на корень: абы листья шумели.
– На побывку? Руки и ноги, вижу, целы. И башка тоже.
– Вчистую еду, – осклабился Филя, тиская в руках старенький картузишко без кокарды. – Как из-под тифа, значит. Схудал, изнемог, и тут ишшо ноги не держут. Тиф ударил, должно. Дохтур говорил: могут насовсем отняться, ежли волнение поиметь. Дык вот сижу здеся, а дух захватывает: воздух шибко тяжелый.
– Воздух тяжелый? – скрипнул Елизар Елизарович. – Шел бы пешком, и воздух был бы легкий. Хватай в обе ноздри и знай переставляй ноги.
– Дык ноги-то худые. Ежли бы, к примеру, сказать…
Елизар Елизарович не слушал, опасливо поводя глазами по трюму: чего доброго, тиф схватишь или еще какую-нибудь заразу. Люди-то кругом как навоз. Вот и солдатишка – рыжая образина, башка огненная, шинель от грязи ломается, а туда же, в земляки напросился, в единоверцы!
– Дай ему, есаул, полтину, – смилостивился миллионщик и, уходя, спросил: – Чей из Белой Елани?
– Да Боровиков. Али не признали?
– Ба-ра-виков?! – поперхнулся Елизар Елизарович и вылетел из трюма, как снаряд из гаубицы, а следом за ним, поддерживая рукою шашку, казачий есаул, подтощалый, как стрельчатый лук, Григорий Потылицын, так и не оделив земляка полтиной.
Боровиков! До каких же пор Елизар Елизарович, человек при большом состоянии, почтенный и уважаемый, будет слышать эту фамилию, скрестившуюся с его, юсковской?
«Воссочувствие»! Шелудивый солдатишка издевался над ним, а он, Юсков, не уразумел того. Похоже, что он брат того Тимофея-сицилиста!..
– Ты этого… Боровикова вышвырни на берег, – пыхтел Елизар Елизарович, поднимаясь по трапу.
– Это не тот Боровиков.
– Вижу, не тот. Но из того же корня, падаль.
Да, да! «Из того же корня». А ведь юсковский и боровиковский корни когда-то были под единым древом, Филаретовым, да потом оторвались друг от друга, и от каждого отошли свои побеги, и выросли новые деревья.
– Корень тот же, да сучья на дереве разные. Если бы того Боровикова встретить! Не пожалел бы припачкать шашки. И за Дарью Елизаровну, и за все. А с этим не стоит связываться. Дурак.
– Черт с ним, пусть едет. Зря дал полтину.
– Полтину поберег для другого раза.
– Я вот о чем подумал, Григорий. Гляди, какие скалы. Век стоят. Мальчонкой плавал по Енисею – скалы стояли на этом же месте. И вот стукнуло пятьдесят три, а скалы тут же. – И оглянулся, опираясь на поручни: догадался ли Григорий?
– Понимаю: человек – не скала, не камень. Должен двигаться. Иначе мхом покроется. Скалы-то мшистые.
– Ха! Остер. В точку попал.
– Иначе нельзя. Если воротник мундира давит шею, мундир меняют на более подходящий по туловищу, по шее.
– Па-а-нятно! – И Елизар Елизарович приподнял плечи так, что кости хрустнули. Он еще в силе! За два года войны сколотил на торговле скотом более трех миллионов чистогана! Владелец трех паровых мельниц, пайщик Енисейского акционерного общества пароходства, пайщик приисков Ухоздвигова – недавний, прошлогодний, но все-таки вошел в дело. Не пора ли ему растолкнуться с Белой Еланью?.. И все-таки в душе было муторно, не было той радости, какой хотелось бы… Всему причиною супруга, Александра Панкратьевна! Как он, Елизар Елизарович, ни молил Бога, чтоб родила сына, так нет же, «девять лет ходила яловой переходницей после рождения первой дочери – горбатой Клавдеюшки, а потом вдруг вспучило бабу, и она, Господи прости, разродилась двойнею – девчонками, и сама чуть не сдохла» (хоть бы сдохла – руки бы развязала).