– А-а-а-а-а!.. Такут твою!.. А-а-а!.. – повело Елизара-второго, словно судорога схватила.
С треском распахнулись обе половинки двери, и в горницу ворвался Елизар Елизарович.
– Где она? Где? Сбежала?! Как же вы, а?..
– Потемну наведывался, потемну, – бормотал старик, суетясь возле окна. – Потемну наведывался! Ни обувки, ни одежи. Голышком ушла, Осподи!
Александра Панкратьевна с Клавдеюшкой запричитали как по покойнику.
– Ти-ха! – рыкнул Елизар Елизарович, распинывая венские стулья. – Найти ее, сейчас же! Сей момент! Поднять работников. Конных послать на тракт в Курагино и в Каратуз. Живо! Григорий, подымай своих казаков.
Вылетел на резное крыльцо:
– Ра-а-а-бо-о-о-тники! По-о-дымайсь!
Из большой избы выбежали трое мужиков с бабами.
Григорий, схватив шинель и ремни с шашкой, побежал будить братьев…
Верхом и пешком кинулись на поиски Дарьи.
Завязь десятая I
Тьма, стылость, мокрость осенняя… Дарьюшка пробиралась берегом Малтата к дому Боровиковых, настороженно прислушиваясь к деревне.
Нудно лопотал лапами-листьями черный тополь, как шатром укрывающий тесовую крышу дома Боровиковых.
Прокопий Веденеевич задержался на полуночной молитве.
Сучья тополя шуршали по крыше.
Под завывание ветра с мокрым снегом, отбивая поклоны, набожный тополевец читал псалом:
– Милость Твоя до Небеси; истина Твоя до облаков. Правда Твоя как горы Божьи, и судьбы Твои – бездны великия. Человеков и скотов хранишь ты, Господи…
Раздался стук в окошко моленной.
Прокопий Веденеевич испуганно обернулся, пробормотав: «Спаси мя, Христе…»
– Прокопий Веденеевич, – послышался голос, как будто из потустороннего мира.
Старик воздел руки к иконам, запричитал, а из неведомого: «Прокопий Веденеевич! Прокопий Веденеевич!» – да так настойчиво, страждуще, что старик, одолевая робость и страх, приблизился к окошку.
Лицо будто. Женское.
– Хто там?
– Ради Бога, пустите в дом!
– Хто ты?
– Я – Дарья. Дарьюшка Юскова.
– Осподи прости! – Прокопий Веденеевич отважился открыть половину створки. На голове Дарьюшки что-то белое, мокрое. На исхудалом лице не глаза – горящие угли.
– Юскова, гришь? Елизара Елизаровича?
– Из тюрьмы ушла я, Прокопий Веденеевич. Замучили, замучили меня. Под замком держали, как арестантку, – бормотала Дарьюшка, и глаза ее, умоляющие, просящие, прилипли к бородатому, немилостивому лицу старика. – На одну ночь пустите. Завтра уйду в Курагино, к становому, а потом в город. Ради Бога!
– Экое!..
– Ради Бога!..
– Опамятуйся, дщерь. Опамятуйся. Не Божья воля то, чтоб от родителя в побег дщерь ушла. Не по-Божьи то! От нечистого экое наваждение.
– Не Бог меня мучает.
– Нечистый искушает, грю. Нечистый. Верованье ваше поганое, оттого и нечистый верховодит домом, грю. И сказано: «Не отверзни лицо твое от родителя, вскормившего тя, паки молоком своим». Ступай и покорись.
– Не покорюсь. На одну ночь пустите. Серьги золотые с каменьями отдам. Крест золотой на платиновой цепочке. Ради Христа!
– Не искушай, сатано! Не надо мне ни твоих сережек, ни сатанинской печатки на золоте, кое крестом зовешь. И в дом пустить не могу, не обессудь. Верованье ваше рябиновое, греховное. И дед твой, Елизар, еретик и паскудник. Ступай.
Дарьюшка вцепилась руками в подоконник.
– Ради Христа! Убьет меня отец. Хоть в амбар пустите. На одну ночь.
– Али ты в своем уме? – ударили каменные слова. – Куда убежишь от воли Божьей? Судьба твоя в руце Создателя, грю. Терпением да послушанием жить надо, а не греховной плотью. Али не ведаешь слова Апокалипсиса Иоанова?
– Иоанова? – переспросила Дарьюшка, соображая, что ей толкует бровастый старик. – Не помню я, не помню.
– И то! Откель тебе помнить про таинства, коль у греха в приклети возросла! – злобствуя, твердил старик.
И Прокопий Веденеевич, будто смилостивившись над несведущей Дарьюшкой, поведал ей устрашающим голосом, точно творил заклятье всему роду еретиков Юсковых:
– Есть у таинства четыре коня, и каждому дан глас грома Господнего. Под первой печаткой – конь белый, а на нем всадник, имеющий лук и на голове венец. Под второй печатью – конь рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтоб убивали друг друга, и дан ему большой меч на два конца точенный. Смыслишь то? Конь рыжий явлен ноне, и стала война, побоище всесветное.
– Да, да, война, – отозвалась Дарьюшка, трясясь от холода и проникающей сырости. «И на войне убит Тимофей», – вспомнила, а Прокопий Веденеевич продолжал:
– …и когда он сымет третью печать, тогда явится на землю конь вороной, имеющий меру в руце своей, чтоб грехи людские перемерять. Стон будет и вопль будет.